«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

Саласпилс. Возле барака. Декабрь 1941 года.

К этому стоит добавить, что еще летом 1942 года рейхсфюрер СС Гиммлер приказал создать особый штаб «1005», который занимался поиском и уничтожением массовых захоронений жертв нацистского террора в «Остланде». Работы было много и до Риги штандартенфюрер СС Блобель, возглавивший штаб, добрался только к январю 1944 года.

«В январе 1944 года, — рассказал на суде Йекельн, — ко мне в Ригу приехал из Берлина сотрудник гестапо Блобель, с сообщением, что лично от Гиммлера получил совершенно секретный приказ о сожжении всех трупов расстрелянных нами за это время на территории „Остланда“ людей [...]Блобель сообщил, что с помощью выделенных ему людей намеревается раскапывать могилы, затем складывать труппы вперемешку с дровами [...]и облив бензином, сжигать их [...]

Миссия Блобеля была настолько секретной, что даже выданная ему команда была зашифрована номером 1089. эта команда использовала для раскопки могил опять же евреев, содержавшихся в Саласпилсском и других [...]лагерях. После окончания раскопок, евреи, участвовавшие в этом, тоже расстреливались и сжигались вместе с остальными трупами».

Саласпилс. Декабрь 1941 года

В октябре 1944 года, чтобы замести следы совершенных здесь преступлений, концлагерь Саласпилс был уничтожен, а его персонал — как немцы, так и латышские полицаи, — эвакуирован.

В память о погибших в 1967 году на территории лагеря был создан мемориальный комплекс. Под траурными плитами собрана земля из 23 подобных лагерей действовавших на территории Латвии в годы оккупации.

Воспоминание выжившего

... Шли пешком очень долго, по направлению в сторону города Гатчи­на. Ирочку мама везла на санках, а я шёл пешком. Колонна растянулась на несколько километров. Я ревел от тяжёлой и долгой ходьбы. Вели нас под конвоем, с обеих сторон нас сопровождали солдаты, вооружен­ные винтовками. В городе Гатчина на аэродроме находился концентра­ционный лагерь для военнопленных. Выглядел он очень страшно. Большая территория была огорожена колючей проволокой. За проволо­кой размещались несколько длинных деревянных бараков, куда нас и поселили. Все лежали прямо на земле, где было постелено немного со­ломы. Бараки не отапливались, только при входе стояла большая бочка, приспособленная под печку и плиту одновременно. Эта примитивная печка не могла нагреть огромный барак. Вокруг печки размещались в основном только тяжелобольные и маленькие дети. Гатчинский аэро­дром во время войны был действующим и каждое утро всех взрослых мужчин и женщин гоняли на взлетную полосу расчищать снег. Всем взрослым, кто работал, давали два раза в день по котелку жидкой ба­ланды, детям никакой еды не полагалось. Все матери, которые имели детей, отдавали свою порцию детям, а сами оставались голодными. Ка­ждое утро из бараков выносили умерших женщин, детей и пожилых людей. Много умирало военнопленных, которые были ранены. У неко­торых солдат были очень серьезные ранения, они очень мучились и по ночам от боли сильно кричали. Ведь медикаментов никаких не было и лечения никто не проводил.

Рисунок выжившего

Днем, когда все взрослые уходили на работу, мы, дети, ухаживали за больными. Мне был восьмой год и я мог уже подать раненому воды, поправить повязку, укрыть одежкой потеплее. Очень трудно было нау­читься крутить самокрутки для курящих раненых. А закрутки мы кру­тили из опавших прошлогодних листьев, которые собирали взрослые под снегом на аэродроме, приносили в барак, сушили и закручивали во что придется. Закрутить ещё было полбеды, а вот зажечь, прикурить и раскурить оказалось очень сложно и противно. Много времени и внимания я уделял своей младшей сестренке Иришке, которая постоянно плакала и просила кушать. И конечно мама старалась её накормить в первую очередь. В лагере в основном были многодетные женщины, имеющие не менее 4 детей. Им было очень сложно и, как правило, такие семьи вымирали. Так продолжалось до конца марта 1942 года. Лютая зима с мороза­ми до 40 градусов осталась позади. Нас, гражданское население, решили переправить дальше в тыл. Колонна создалась очень большая, немецкая охрана шла по бокам и сзади подгоняли отстающих. Никто не знал, куда мы идём. Люди были измучены голодом. В лагере хоть давали какую-то баланду, а здесь никакой пищи не было. Километров по двадцать за день мы проходили. Немецкие подручные – предатели Родины, надзи­ратели, вели себя очень нагло. Они требовали к себе большого внима­ния и уважения. На ночь нас расселяли в деревенских избах на полу на соломе. И такими перебежками мы, в конце концов, оказались в Кинги­сеппе. В Кингисеппе нам дали отдых три дня. Нас гнали в рабство как скот, как каторжников. Гитлеру нужны бы­ли рабы, которые пешком пройдут всю Европу и останутся в живых сильнейшие. Через две недели нас привели к городу Гдов. Но перед ним разлилась широкая река, вода которой с силой и шумом несла куски льдин. Льдины были большие, и маленькие, они то прибивались к бере­гу, то отплывали на середину реки, карабкаясь друг на друга. Немцы и надзиратели силой заставляли идти вперед через бурлящую воду, но люди упорно сопротивлялись. Некоторые смогли перебраться на противоположный берег по большим льдинам. Но многие срывались в ледя­ную воду и погибали. Люди растянулись вдоль берега, ища удобного места и способа перебраться в город Гдов. Я видел, как при переходе в брод, многих людей с силой сносило водяным потоком. Я чувствовал, что меня обязательно унесет. Я ревел и кричал, что не пойду в воду. Плакали и кричали все женщины и дети. А нас загоняли силой. Мама перекрестила нас с Ирой, взяла её на руки, а меня крепко схватила за рукав и решилась идти. Мы шли по воде, которая доходила мне до поя­са и чуть выше. Мама, неся на себе Иру, сама своим телом представляла прочную опору для меня, и мы достигли противоположного берега. Но наши вещи, которые мы тащили с собой, остались на том берегу, и мама, оставив нас, рискнула идти за ними. Вещи лежали в санках, которые мы таскали за собой, но на середине реки в бурном потоке сан­ки опрокинулись и вещи поплыли по течению. Мы замерзали, надо было двигаться. Мама побежала бегом, она умоляла меня, чтобы я не отставал. Только таким образом можно было согреться. Добежали до хутора. В дом нас не пускали, так как в доме уже было много народу. Но хозяйка сжалилась над нами. Она впустила нас в дом и затопила баню. Эта баня спасла нас. К полудню следующего дня пришел староста из соседней деревни и объявил, что через два часа всем быть на главной (базарной) площади Гдова. Если кто не выполнит при­каз немецкого командования, будет расстрелян. Есть было нечего. Мамочка, молясь и плача, обняла нас, прижала крепко к себе и пригото­вилась умирать. Я понимал, что это конец, слезы и горе душили меня, не давали мне внятно говорить, и я только тормошил маму и умолял её: «Мамочка не умирай! Не умирай…» Через какое-то время пришла наша хозяйка. Увидев такую картину, она сильно растерялась. Но мама будто ожила – Господь Бог вернул её к жизни. Мама достала из укромного местечка своё обручальное кольцо, которое она очень хранила, и отдала его хозяйке. Хозяйка за это колечко принесла много всяких продуктов: два больших хлеба, яиц и сала. Она перевела нас в дом. Дала горячего кипятку, и мы очень вкусно покушали. На следующий день собрались в дорогу. Мама тащила санки, на которых сидела Ира, а я как всегда, шел пешком рядом. Шли мы очень медленно. Мама плохо чувствовала себя, я тоже еле передвигал ноги.

Толя Зубакин с сестрой Ирочкой

В начале апреля 1942 года мы с сестрой оказались в немецком при­юте города Гдова. Мама очень болела, и её увезли в какую-то больницу. Нас насильно растащили с ней. При прощании мама причитала: «Милые мои дорогие детки, не умирайте!»

В приюте нас кормили очень плохо, но это было лучше, чем ничего. Утром нам давали сладкий чай и кусок черного хлеба 50 грамм. В обед горячий суп из чечевицы, но очень жидкий. Вечером опять чай и столь­ко же хлеба. Но стояла уже теплая погода, мы сбросили зимнюю одежду и ходили почти голые и босые. О маме мы ничего не знали. Приют переехал на другое место и месяца через два-три нам сказа­ли, что Зубакиных спрашивает какая-то женщина. Когда мы увидели эту женщину, мы не узнали в ней свою маму. Она была страшно худой, в каких-то немыслимых одёжках, похожих на лоскутки лохмотья, и всё это висело на ней. Волосы её были наголо острижены, раньше она все­гда гордилась своими длинными густыми волосами. За период болезни она завшивела, поэтому вынуждена была остричься. Мы с Ирой очень обрадовались маминому приходу. Она была ещё не здорова, но немцы посчитали, что она может уже работать и её отправляли в Германию на принудительные работы в рабство. Оказалось, она пришла с нами по­прощаться. Всё произошло совершенно неожиданно и глубоко ошело­мило нас.