«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

Вначале шли по снегу нормально, а потом всё глубже и глубже. Вышли на просеку и увидели эту штуку… Самоходное орудие, которое у нас называли «Фердинанд»… В общем, ужасно, конечно. А пока мы подбирались и ползли, этот лейтенант опять струсил и, отстав, увёл с собой еще двоих. Я залёг в воронке метрах в двух от просеки, а ребят отослал от просеки влево. Они отползли, легли у дерева на самом краю. Но я будто что-то предчувствовал и показывал им рукой, чтобы отползли подальше. А самоходка идёт, зараза, спускается. Во фланг батальону… Если бы она дошла, то расстреляла бы остатки батальона и всё. Шла она медленно и вдруг метрах в тридцати от нас остановилась. Открылся люк и из машины выскочили двое. Встали впереди у гусеницы лицом ко мне, развернули, наверное, карту и стали смотреть. Тут я сообразил, что это шанс. Ухлопать этих и не надо трогать самоходку, и сами живы останемся. Но если бы знать, что это был не весь экипаж… Автомат у меня был поставлен на одиночные выстрелы, я перевёл его на автоматический и, наверное, от страха встал и в упор... В одного сразу попал и он под гусеницу уполз, а второй все-таки успел заскочить. И как выплюнул из пушки… Попал в то дерево, под которым лежали эти трое ребят. Их сразу убило, а мне попало в голову. Осколок пробил каску у левого виска. От этого ранения впоследствии я лишился глаза. И ещё попало в левый бок, у спины в районе живота. Получил еще серьёзную контузию, но сознания не потерял. Просто упал в воронку, а когда очухался, самоходка была от меня уже метрах в трёх. Отчётливо помню, что когда она проползала рядом, то я видел, как снежинки тают на ее борту… И, наверное, сгоряча, я приподнялся и бросил в нее бутылку. Тогда были уже самовоспламеняющиеся, которые не надо было предварительно поджигать. Она сразу вспыхнула, а я, даже не подобрав автомат, рванул в лес. Побежал не в сторону батальона, а вниз, к проходившей недалеко просёлочной дороге. При этом наверно ревел, потому что помню, текли сопли, слёзы, кровь хлещет в валенок, оглянулся и вижу, что за мной бегут двое этих танкистов, эсэсовцев. Я быстрее и они быстрее… Я остановлюсь и они тоже. Начал шарить под маскхалатом, где на ремне у меня висел трофейный пистолет и две «лимонки». Но ремень расстегнулся и сполз вниз к ноге под маскхалатом. Это, всё, его оттуда уже не достать. Единственно, что я успел, выхватить одну гранату. Не очень то тогда соображал и выскочил на дорогу, а по ней идут «доджи» с 76-миллиметровыми орудиями. Сел прямо у дороги и шедший впереди «виллис» останавливается, выскакивает офицер, склоняется надо мной. Помню, что увидел погоны подполковника. Как я потом узнал, это был командир артполка: «В чём дело?» Я говорю: «Танк там!» Я же не знал, идёт он или не идёт. Подполковник скомандовал, сразу отцепили две пушки и на руках потащили туда. Я сижу, минут через двадцать пушки возвращаются, и командир орудия докладывает. Одного из тех танкистов они убили, а второго притащили с собой. Подполковник снова наклоняется и спрашивает: «Фердинанд» ты спалил?" Я, что-то ответил. Он говорит: "Давай «красноармейскую книжку». Какая там книжка, я сижу, помираю. Тогда, кажется, его адъютант достал у меня книжку. Они что-то там списали и сунули её мне обратно. Под живот на рану подложили перевязочный пакет. Потом, видя, что я без оружия сунули в руки карабин, расселись по машинам и уехали. Сижу я с этим карабином, а мне всё хуже и хуже. Вдруг вижу, как в тумане с другой стороны ко мне «фриц» идёт. Я прилег, передёрнул затвор и в упор выстрелил в него. Он упал метрах в семи-десяти. Я приподнял голову и вдруг такой отборный мат… Только на флоте я потом такой слышал. Оказывается, это был мой старшина Филимоненко.

Дело в том, что пока всё это происходило, подошли наши самоходки, и батальон пробив в немецкой обороне брешь, пошел вперёд. Филимоненко понимая, что с этим проштрафившимся лейтенантом «каши мы не сварим», что-нибудь произойдёт. И он, отпросившись у комбата, пошел по нашим следам. Увидел сгоревшую машину, троих убитых ребят и мои следы. Вышел на дорогу и тут я в упор выстрелил в него. Он взвалил меня на себя и потащил в медсанбат.

Там положили в огромную палатку. Помню, как стучал движок генератора и ещё, как выносили из палатки умерших солдат, не выдержавших операции… Подошел врач спросил, когда ранили. Я что-то промямлил. Потом он достаёт огромный шприц величиной с бутылку и длиннющей иглой и делает мне укол. А может, мне и показалось, что шприц был такой громадный. Дело в том, что я с детства и до сих пор ужасно боюсь уколов. И уже потом мне вытащили осколок, который у меня хранится до сих пор, заткнули рану тампоном. Затем погрузили на машину, довёзли до железной дороги, а там на «санлетучку» и в Ленинград.

За эту самоходку меня наградили орденом «Славы» 3-й степени, который мне вручили, когда я ещё один раз был ранен и лежал уже после войны в госпитале. Вместе с орденом я, кстати, еще и получил благодарственное письмо и грамоту за подписью Сталина.

Орденская книжка Альтшуллера Рэма Соломоновича

Орденская книжка Альтшуллера Рэма Соломоновича

В Ленинграде я лежал в госпитале №1014, по адресу Мойка,48. Моя будущая «альма-матер» — педагогический институт имени Герцена, а в войну это был гигантский госпиталь. Там я отлёживался до начала 1945 года. Когда меня только привезли, помню, приходит в палату в окружении свиты начальник отделения — полковник медслужбы Сара Моисеевна, фамилию, к сожалению, не помню. Осмотрела меня и говорит: «Ну, хватит, навоевался. Когда выздоровеешь, спишем». А первый раз я её увидел, когда сразу по прибытии меня отправили в операционную. Нужно было снять тампон, и когда медбрат, здоровый такой парень, за него потянул, я так заорал и сказал, что не дам. Она обернулась ко мне, выругалась. Надо сказать, что она курила, и у неё были такие руки… Ну, в общем, настоящий хирург. Спрашивает: «Как не дашь?» — «Не дам и всё», потому что и так больно, а еще когда тянут там изнутри... Такое впечатление, что сейчас помрёшь… Она говорит, в таком духе, что, мол, снимите этого дурака со стола. Меня сняли, посадили на пол, и Сара Моисеевна говорит: «Помойте ему руки спиртом. Пусть сам вынимает». Моют мне руки, а она наклоняется надо мной и говорит: «Закрой глаза!», и одевает мне на лицо маску. Я даже не понял, что это был наркоз. Говорит: «Считай!» Я досчитал до пятнадцати или до двадцати, как она рванула и вынула этот тампон. Всё понятно, привезли сотни раненых, и нет времени тут со мной одним возиться. Шел настоящий конвейер, и нужно было быстрей, быстрей. Так что всё это было оправданно. Но когда уже в следующий раз меня привезли на перевязку и, несмотря на то, что там работали и другие врачи, я опять попал к Саре Моисеевне. Когда потянули приклеенную марлю, я опять заорал и говорю: «Всё, меня больше не обманете!» Она говорит: «На пол его. Мойте ему руки. И не бойся, маску надевать не буду. Ковыряйся сам, но если расковыряешь рану, отдам под трибунал!» Сказано это было на полном серьёзе, потому что некоторые это специально делали, чтобы не идти снова на фронт. Я по краям отклеивал, а она подходила ко мне, говорила: «Ну, молодец!» Потом ещё несколько раз такое случалось, но заживало всё хорошо.

У нас в палате лежал летчик-истребитель, раненный в обе ноги. Раненые, у кого были награды, прикалывали их к полотенцу, висевшему в головах на спинке кровати. У этого лётчика там висела звезда Героя и орден Ленина. Это был довольно молодой парень 23-27 лет, фамилии не помню. Одна была раздроблена и когда уже началась гангрена, Сара Моисеевна отняла ему ногу немножко пониже колена. Когда он на другое утро очнулся и понял, что у него нет ноги, а в это время она вошла, то он схватил костыль и швырнул в неё… При этом дико закричал, мол, как ты смела… Я лётчик…! Она подошла к нему и дала целую отповедь. Дословно не помню, но смысл такой: «Замолчи!» Дальше, какие то не очень цензурные слова. «Тебе, что голову отрезали? Идиот! Вылечишься, лётчиком не будешь, но если захочешь остаться в авиации станешь механиком. Тут люди помирают! И они были бы рады поменяться с тобой местами, если бы у тебя даже двух ног не было…», ну и так далее. В общем, отругала его, на чём свет стоит, и ушла. Нас в палате было человек шесть, и напротив меня лежал татарин, фамилию не помню. Помню, что он учил нас говорить и ругаться по-татарски. Нам он тогда казался стариком и вот когда она ушла, этот татарин на костылях подошел к лётчику и потихоньку, по-дружески его отчитал: «Как ты смеешь? Ты же молодой человек и у тебя еще всё впереди. Со второй твоей ногой ничего не стало, научишься ходить на одной. И когда-нибудь от стыда не сможешь рассказывать, что ты наделал. Это же она спасла тебе вторую ногу. Я, когда в ожидании операции лежал в „предбаннике“ операционной, то слышал через приоткрытую дверь консилиум врачей, когда тебя усыпили. Все говорили, что не надо ждать пока и на другой ноге начнётся гангрена, как на первой, а надо отрезать сразу обе. И только она была против, и сказала, что сама будет делать операцию и постарается спасти вторую ногу. Отнять же ее — всегда успеется. Когда она опять придёт, ты уж извинись перед ней…»