«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

Перед наступлением к нам в роту пришел мой одногодок Володя Клушин — Владимир Иванович Клушин. Он потом у нас в техноложке заведовал кафедрой марксистко-ленинской философии. Он женат на Нине Андреевой которую вы, конечно, помните по нашумевшей статье в «Советской России» напечатанной на излёте советской власти. Я был рядовой, а ему довольно быстро присвоили звание сержанта и назначили комсоргом нашей 1-ой роты 1-го батальона, и по штатному расписанию входил в наш 1-ый взвод.

Есть в Эстонии такой городишка — Йогева. На его окраине мы ворвались в немецкие окопы и только расположились, как справа нам во фланг стал стрелять немецкий пулемёт «МГ-34». Хороший, кстати, пулемёт. Ванька Бударин подскочил ко мне и как заорал: «Чё, уши развесил? Снимай его!» Пулемёт бил из окна дома метрах в трехстах от нас. Я развернулся, пару раз выстрелил и он замолк. В это время появились наши штурмовики. Кто-то из командиров выстрелил в сторону немцев из ракетницы и ИЛы стали снижаться в том направлении. Но немцы догадались и выстрелили в нашу сторону ракетой того же цвета. Штурмовики развернулись и как дали по нам из пушек и «РС-ов»… Два раза они на нас заходили, земля ходила ходуном… При мне оторвало левую щёку у санитара, а он правой стороной улыбался, потому что имел законное право уйти в тыл… Тут ведь такая мясорубка…

Немцы кинулись в атаку, причем, их было значительно больше, чем нас. Цепи были человек по двести. Хотя может это от страха мне так показалось, а на самом дели их было чуть поменьше. В общем, миномёты стреляют, а немцы, эсэсовцы идут на нас в рост и от живота стреляют из автоматов. В то время я был худой и весил всего сорок восемь килограммов, и когда они подошли близко, Ванька обернулся и заорал мне: «Отойди в сторону и если увидишь, что схватились, стреляй обоих!» То есть его и немца, потому что никто же не хотел в плен попасть. При этом он отдал мне свой «ППС» оставив себе «ТТ». Ну, тут началось: лопатки сапёрные, хрип, стрельба в упор… Но не пришлось мне стрелять, довольно быстро их отбрасывали, хотя дважды они все-таки врывались к нам в траншею. Всего было семь контратак за сорок минут… Но это было, что-то невероятное.

Там полегло много наших ребят, очень много… В нашей роте был единственный станковый пулемёт «максим». До сих пор помню фамилии пулемётчиков: Иголкин и Гнедин. В одной атаке когда немцы отхлынули, один офицер не побежал вместе со всеми, а залёг и стал ползти с гранатами в руках к пулемёту. Прятался за такими небольшими холмиками. По нему стреляли, но он то появится, то скроется. Иван кричит мне: «Бери винтовку, а то разнесёт всё к чёрту!» Я взял винтовку. Пробежал вперёд, прилёг и от страха или возбуждения, плохо целясь, выстрелил один раз, второй... По-моему только на четвёртый раз попал. Немец от боли приподнялся, встал с гранатами и тут его расстреляли... А до пулемёта оставалось метров сорок всего.

Но вероятно, немцы сообщили своим миномётчикам, что тут действует такой тип и те открыли по мне огонь. Немцы вообще хорошо стреляли из миномётов. А мы плохо, всегда плохо. У нас артиллерия была хорошая, а миномётная подготовка… Я не знаю почему. В это время ожил немецкий пулемет, стрелявший из окна единственного дома стоявшего у нас во фланге. Ротный снова стал орать, чтобы я успокоил пулемётчика. Я выстрелил и со второго выстрела попал. Пулемёт выпал на улицу, и пулемётчик повис, свесившись из окна. Об этом мне уже потом рассказали ребята. Близким разрывом меня оглушило, и я потерял сознание. Увидав это, моя напарница Соня сказала санитару: «Вытащи его, а я тебя прикрою». Санитар пополз ко мне, и в это время из-за дома выскочили немцы и открыли шквальный огонь. Соня своим огнём прикрыла и спасла нас с санитаром, но ей самой пуля попала в ключицу, отчего левая рука у неё так и осталась парализованной. После войны она, кстати, писала мне письма, звала в гости. Причём писала с юмором: «Я понимаю, что ты не можешь быть крестным отцом моим детям в связи с национальной проблемой, но приезжай хоть поглядеть на них». У неё после войны родились четверо детей: трое мальчиков и девочка.

В общем, санитар меня вытащил и часа через полтора я очухался. Потом мы поднялись в атаку, и Володя Клушин погнался за немецким офицером. Но в его автомате кончились патроны и он, сняв диск, швырнул его в убегавшего немца. Тот обернулся, дважды выстрелил, и одна пуля попала Володе в левую часть груди, под сосок… Он упал, мы забрали его документы, а его маме послали похоронку.

Кажется перед 15-й годовщиной Победы мы, чуть ли не в первый раз собрались, все кто смог приехать из ветеранов. Договаривались о праздновании Дня Победы, собирали деньги на банкет. Когда подошла моя очередь и я, отдавая деньги, назвал свою фамилию, то сидевший недалеко мужчина подошел и сказал: «Слушай, ты куда?» Мы все обращались друг к другу на ты. Я отвечаю: «К метро Чернышевская». — «И мне туда». Вышли и он спрашивает: «Ну, как дела миномётчик?» Я говорю: «Слушай, ты ошибся. Никакой я не миномётчик». — "Как же, а рано утром 18-го сентября разве не ты стрелял из «полтинника?» И только тут я начал догадываться с кем говорю: «Володя, это ты?» Он отвечает: «Да». Спрашиваю: «Отчего же ты не откликался столько лет? Тебя же убили? При мне тебя застрелил немецкий офицер, и я же помню, как ты валялся, и ребята вытаскивали у тебя документы». — «Ну вот, как видишь, жив…» Как ему объяснили врачи, пуля прошла в миллиметре от сердца в момент его сокращения. Вместо метро мы пошли, в какой то кабачок и набрались так, что домой ползли, поддерживая друг друга. Ну, дело такое, конечно…

А уже спустя много лет после войны Володя Клушин поехал в Эстонию. Ему очень хотелось найти этот окоп, где произошла эта «мясорубка». Мне об этом рассказала его жена Нина Андреева. Они приехали туда в свой отпуск. Местный учитель возил их на своей машине, несколько дней искали и все-таки нашли. Осыпавшийся окоп сохранился, и Нинка мне рассказывала: «Я стояла на верху, Володька туда спрыгнул, руками облокотился о бруствер и вдруг, пополз вниз. Потерял сознание…»

Его, конечно, сразу в местную больницу и там привели в порядок. Я его потом спросил: «Вовка, в чём дело? Что с тобой случилось? Сердце?» Он отвечает: «Никакого сердца, ничего подобного. Просто день был солнечный, точно такой же, как тот, когда мы там были. Я спрыгнул в окоп и вижу, по поляне прямо на меня идут фрицы… Поднимаю руки, а в руках ничего нет. И всё, больше ничего тебе не могу рассказать…» Вот такие сильнейшие переживания.

Вскоре после форсирования реки Эмайыги и боя за город Йогева мы, наступая, выскочили на огромное поле всё заставленное хлебными «бабками». Это такие снопы в человеческий рост. Они стояли по несколько штук, прислонённые друг к другу, а внутри пустота, по-видимому, для проветривания. Наш взвод рассыпался и убежал вперёд, а мы остались одни с Ваней Будариным. Незадолго до этого близким разрывом мне засыпало винтовку. Песок попал в затвор и прицел, и её необходимо было чистить, иначе стрелять невозможно. Тут видим, валяется «фриц» и в стороне от него карабин. Ваня говорит мне: «Бери карабин!» Сам же наклонился над немцем и, вынув у него патроны, стал передавать их мне. Я стою с этим бельгийским карабином, загнал в ствол патрон. И вдруг Иван говорит: «Не шевелись!» Вынимает из своего «ппс» рожек и начинает аккуратненько набивать его патрончиками. Я стою ничего не понимаю, а он опять: «Не шевелись!» Ну, я и не шевелюсь. Он набил аккуратно, оттянул рычажок, вставил рожек, щёлкнул затвором и закричал: «Стреляй!» Я оглянулся… Два здоровенных эсэсовца вылезают из хлебной бабки прямо у нас за спинами. Мы ведь их пробежали уже, чего они там оказались? Метрах в восьми-десяти не больше. Я буквально оторопел, впервые же увидел живых немцев так близко… Но выстрелил в первого. Пуля попала ему в скулу, и вылетела у затылка… Он повернулся боком, рухнул на лицо ранцем вверх, а Иван пристрелил второго. Если бы у меня была возможность, то я бы снял эту сцену в кино. Стою, смотрю на них в упор и не могу шевельнуть ногой. От страха или от чего, не знаю. Иван же спокойненько подошел к моему, сел ему на крестец, расстегнул ранец, вынул бритву и спрашивает меня: «Бреешься?» А я тогда ещё не брился. Он выкинул эту бритву и что-то ещё. Вынул плоскую, круглую, пластмассовую коробочку оранжевого цвета, в которых немцы хранили маргарин. Отвернул крышку, подсунул её под левую подмышку. Пальцем стал вынимать из этой баночки маргарин и о правое плечо немца, не забрызганное мозгами, стал вытирать палец... Потом травой протёр коробочку насухо, вынул из своего кармана пачку махорки, раздавил её, высыпал махорку. Правой рукой достал из подмышки крышку, завернул и, сунув в карман, встал: «Идём!» Я до сих пор всё это помню до мельчайших деталей, потому что так и стоял рядом в оцепенении... Иван воевал с 1942 года и уже к таким вещам относился спокойно, а у меня ноги не идут.

Догнали мы свой взвод. Идём по дороге, голодные, входим, в какое-то село и видим, что прямо на улице стоят вынесенные из домов столики. На них лежит груда котлет, огурцов, стоят тазы со сметаной, и все это эстонки раздают бойцам. Солдаты голодные, потому что кухня за нами не успевала, конечно, подскакивают и хватают всё. Когда мы с моим дружком Сашкой Куруновым, Лёшей Гавриловым и ещё с кем-то подошли к столикам, то котлет и сметаны уже не осталось. Мы взяли лишь несколько кусков хлеба и набросали в мою каску огурцов. Полную каску набрали. Вскоре был привал, и мы с удовольствием съели эти огурцы с хлебом. Да ещё, кто-то из ребят дал нам по котлете.