«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

Моя девичья фамилия — Картинцева. Я родилась 19 мая 1921 года в селе Анино Серебрянопрудского района Московской области. Мама туда ездила рожать, а жили мы все время в Москве. Мой отец был вагоновожатым, контролером на Шаболовке. Мама не работала. Нас было шестеро детей, а всего она родила одиннадцать детей, когда ей было работать? Она осталась полуграмотной, только ликбез прошла.

В школу я ходила с восьми лет и окончила восемь классов. Прошла все ступени: была октябренком, пионеркой, комсомолкой, членом партии. Однажды со мной случилось несчастье. Перед каникулами, когда оставалось несколько дней до окончания школы, я пошла на встречу с родственницей. Стояла на Таганке, ждала ее с работы, когда на меня упала рама со стеклом. Меня увезли на «скорой». Было серьезное сотрясение мозга, вся голова осталась в шрамах. Мне не разрешили ни учиться, ни работать. Но семья-то большая, что-то все равно надо было делать. Отца у нас тогда уже не было, он умер в 1935 году. Я не знаю, сколько он сам классов окончил, но он знал немецкий язык. Сам его изучал и даже с нами иногда специально разговаривал по-немецки. У него была мечта, чтобы хоть одна из дочек работала стенографисткой. Не знаю, почему ему нравилась эта профессия. Когда я вышла из больницы, стала думать, что теперь делать, и решила пойти учиться на курсы стенографисток. Училась я и работала в банке на Кузнецком мосту. В 1941 году, еще до войны, мне вдруг присылают письмо: вызывают меня в НКВД. Предложили там работать: «Окончите курсы и сразу придете к нам на работу». Я была еще девчонка, не понимала, что за работа. Но мой старший брат Володя был полковником НКВД. Я спросила его, почему меня взяли на работу. Он даже ничего не знал, не греши, говорит, на меня. Сказал, что я стану дисциплинированной. Оформляли меня 3 месяца, таким образом, я попала в органы в мае. А 22 июня началась война. На тот момент я отработала всего несколько дней.

— Работа в органах давала какие-то привилегии?

— В органах платили больше, это была хорошая работа. Но доппайков не было. По-моему, и за проезд не доплачивали, ничего такого не было.

— Сколько вы получали на этой работе?

— 700 рублей, наверное. Я была вольнонаемной. На первую зарплату и торт купила, и дамскую сумку.

— Как вы жили до войны с материальной точки зрения? Как питались?

— Мы никогда не голодали. Мама была очень экономной: колбасы в доме в день зарплаты не было, только в праздники. Первое всегда было хорошим, мясным. На второе — картошка с постным маслом, огурчики, селедка. Помню, с одним парнем познакомилась, он пришел за мной, а мы в это время ужинали, у нас были картошка и селедка, и он съел кусочек селедки. Потом уже он мне сказал, что никогда в жизни не любил селедку, а все-таки съел.

— Куда было принято ходить, как вы развлекались?

— Когда я уже работала в органах, получила возможность ходить в Большой театр. У нас контрамарок не было, хотя у брата были свои места в театре. Я очень любила оперу и подружек всех к ней приучила. Покупала билеты на галерку, один раз подружка чуть с бельэтажа не упала. Ходили в кино. Было принято ходить на танцы, я ходила в парк Горького. Мы жили рядом: я на Гравиной площади, в районе Мытной, где фабрика Гознак, а муж жил на Шабаловке.

— Как вы со своим будущим мужем познакомились?

— В этом году у нас юбилей — 60 лет совместной жизни. Вышла я замуж в 1946 году, а знакомы мы были с детства. У моей подружки был брат. Мы были соседями, ее брат приходил к моему брату, они тоже дружили. Мы так и встречались. Они были постарше, уже ходили на танцы и сначала нас не брали, маленькие мы были еще. Они-то с девчонками ходили. А потом, когда мы подросли, уже наоборот стало. Они спрашивают: «Вы куда?». А мы на танцы с ребятами. Во время войны мы с будущим мужем только переписывались, моя мама его сестре рассказывала, где я, та ему в письме передавала.

— Под какую музыку тогда танцевали? Кто из исполнителей был популярен?

— В парке Горького играл оркестр, была легкая музыка — фокстрот, танго и вальс. Юрьеву помню, Шульженко всегда была, Козин был. Лещенко был запрещен. Мы на танцы ходили, даже в «шестигранник» ходили, это было типа кафе в парке Горького, только мы там за столы не садились. Тогда порядок был и уважение к старшим, мы отличали хорошее от плохого.

— Из одежды что носили?

— Одежда была очень скромная, даже, бывало, после старших донашивали. Когда нас эвакуировали в конце сентября, сестры мне отдали свои хорошие платья: ты же все-таки девушка, погулять захочешь, молодые люди будут.

— Такие предметы роскоши, как велосипед, часы, радио, были?

— Ничего этого не было. В конце войны у меня первые часы появились. Когда катались в парке Горького, коньки брали на прокат, своих коньков не было.

— Помните, как вы узнали о начале войны?

— Утром встала, как обычно, в 8-9 часов. Надо было идти на работу, у нас ненормированный рабочий день. До Лубянки доехали с подружкой на трамвае, мы о чем-то болтали. Как вошла в подъезд, дежурный сказал, что надо подняться на такой-то этаж, где руководство отдела всех собирало. Это было около полудня. Там сказали, что произошло нападение немцев, и нужно быть внимательными и бдительными. Тут началось, естественно, волнение. Когда я вышла из этой комнаты, почувствовала, что руки и ноги у меня трясутся. Возникло тяжелое чувство страха. Потом все пошли на свои места, стали работать. О чем говорили, уже не помню. Но настроение у всех было подавленное.

— Когда вы вышли с работы, как вам показалось, город изменился, люди изменились?

— Да. Раньше в метро люди читали газеты или книги, а тут народ стал между собой разговаривать. Кругом разговоры, все делились информацией, и на улице тоже. Все думали, как бы нам не засылали диверсантов. Вот такие разговоры были все время. Улыбок стало меньше, народ посерьезнел. Даже дети стали меньше кричать.

— Что в магазинах было? Очереди сразу возникли?

— Нет. Чуть позже объявили карточную систему.

— Первую бомбардировку Москвы помните?

— Да. Первая бомбежка была 22 июля. Я ехала с работы, и вдруг на Серпуховской площади около большого универмага трамвай останавливается, объявляется тревога. Нас всех запихали под двухэтажный дом. Там тогда была маленькие дома. И мы ночь просидели там. Люди с детьми были, дети расплакались, раскричались, Тогда уже были карточки, а нас был буфет со свободной продажей, работа же у нас круглосуточная, ненормированная, я там кое-чего набрала. Все, что купила, раздала детям, чтобы хоть чуть-чуть их успокоить. Тогда пострадал хлебозавод, который был за универмагом. Потом, когда объявили, что тревога закончилась, все было нормально. Я приехала домой часов в шесть. Моя мама ждала, не спала. Мы жили на первом этаже старинного четырехэтажного кирпичного дома. Она вставала на подоконник и оттуда наблюдала, пока все домой не приходили.

— Во время бомбежки были большие разрушения?

— Напротив нас была дровяная площадь, там был рынок, и в рынок попала бомба. Видно, небольшая, только побила палатки. А так больших разрушений я лично не видела.

— Налетали днем или ночью?

— Были и днем налеты. Я в наземном транспорте застревала, в метро — нет. Страшнее, конечно, было ночью.

— Когда вас эвакуировали?

— В конце сентября. Из Москвы мама мне писала письма, что хлеба не хватает и так далее. У нас был младший брат Михаил, он работал слесарем в автобазе при Министерстве обороны. Он чуть ли не каждый день ходил в военкомат и просился, чтобы его взяли на фронт. Все на фронте, и он тоже хотел быть на фронте. Военкомат брал его, а база не отпускала. Через какое-то время с фронта стали возвращаться комиссованные, кто без руки, кто без ноги. Такие приходили с фронта, что он уже больше не стал ходить в военкомат, сказал: возьмут, так возьмут. Вместо того чтобы направить на фронт, его отправили в Куйбышев в эвакуацию. Так и не отпустили. А я вот попала на фронт.

— Как это произошло?