«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

Я родилась в городе Котельниче. Это в Кировской области. Раньше это был Вятский край, а родители мои родом из Москвы были. Когда мне исполнилось 10 лет, умерла моя мама.

Я окончила 6 классов, а сестра моего мужа, мы с ней погодки, она тогда 8 класс окончила, и говорит мне: «Маша, пойдем учиться на ясельную сестру». Я говорю: «Так меня же не примут, потому что у меня только шесть классов». «Нет, возьмут!» В общем, я подумала-подумала и пошла учиться на эти курсы. Ушла, в начале 1939 года окончила их и наш курс был направлен в колхозы, там организовывать ясли. Нас с подружкой направили в один колхоз, только разные деревни. Поехали. Организовала ясли, все хорошо, но, я же как никак, к городу привыкла. И мне вот эта деревенская жизнь… Глухомань, тишина. Я ребятишек соберу, у меня в яслях три или четыре грудничка было, покормлю их, то и се, а потом оставлю их с бабушкой, которую мне в помощницы дали и иду в лес. В лесу, конечно, воздух, все очень хорошо, но для меня это было очень трудно. И я стала проситься у председателя колхоза: «Пожалуйста, меня отпустите в город, домой, мне к папе мне надо». Ну, отпустили.

Я зашла к своей подружке, а подружка из детдома была и говорю: «Шура, вот так и так». Она говорит: «Ну, и что ты решила?» Я говорю: «Давай, уедем, может быть, устроимся куда-нибудь учиться. Я уеду, а ты как хочешь». Она: «Что ты, ты меня оставить хочешь?», – а мы уже с ней подружки были – не разлей водой. Она и говорит: «И я не останусь», – и мы с ней уехали.

Вернулась в город, пришла к папе, говорю, что: «Папа. Вот так и так». Он говорит: «Маруська, но надо же работать, как же ты так». Я говорю: «Папа, но мне там скучно, я не могу». Пошла к средней сестре, она уже парикмахершей была, замуж вышла. Говорю ей: «Нюра, вот так и так». Она говорит: «Знаешь, что? Бери мои ключи от комнаты и иди туда, домой». Ну, ладно. И знаете, и все-таки на второй день мне пришлось идти опять в

И вот я у сестры так и жила. Смотрела за Элей, племянницей, есть готовила, убирала.

И вот один раз, пока я обед готовила, пока что, а племянница играла. Так она взяла и свой один валенок в печку сунула, она видела как мы валенки сушим и решила так сама попробовать. А потом приходит ко мне и говорит: «Маня, иди, посити». Я говорю: «Эля, отстань, пожалуйста, дай мне пол домыть», – я уже пол домывала в комнате. Она говорит: «Нет, иди, посити», – это она так посмотри говорила. Я говорю: «Эля, пожалуйста, я сейчас домою и приду» «Нет», – и меня тащит. Я иду в комнату, захожу – мать моя, уже валенок выпал, горит на полу, а она глазенки расширила. Я говорю: «Эля, что ж ты сделала?» Скорее это все потушила, а когда пришла сестра, она увидела, что у Эли валенок сгорел, подошла, шлепнула меня: «Что ты не смотришь за ребенком?» Я говорю: «Анюта, как же я не смотрю? Как же ты так? За что? Ты ведь не разобралась в чем дело…» В общем, я обиделась, а это 1940 год был, и по стране много вербовщиков ездило, вербовали на работу в разные города – на Дальний Восток, в Харьков, и мы с Шурой решили завербоваться в Харьков. Завербовались, у нас уже анкеты заполнены, осталось только паспорта сдать и от вербовщика денежки получить. Мы успокоились, вроде как, а, в тоже время, тревожно. А я ходила тогда в сестриной плюшевой жакетке, она теплая была, зимняя и думаю: «А как же, в чем я поеду? У меня же хиленькая жакеточка такая, тоже – на чем она там…» А Шура, подружка, мне и говорит: «Да там же тепло, в Харькове, чего ты переживаешь?» Ну, ладно.

А вечером приходит муж сестры, а мы с подружкой лежим накрывшись, есть то нам нечего, купить не на что, а у сестры брать не хотим. Сестра нам: «Девчонки, идите кушать» Мы говорим: «Кушай сама». «Ну, что вы обиделись?» Я говорю: «Анюта, ну, как же ты думаешь? Разве нет? Конечно, обиделись». И тут пришел Эдуард, ее муж, и сразу: «Что? Чего? Как?» – начал разбираться в чем дело. А мы с Шурой лежим, переживаем, что мы завтра должны уезжать, думаем: «Как мы приедем туда? Как, что?» Нас уже какой-то страх забрал. А Эдуард у сестры все узнал и говорит: «Девчонки, покажите ваши документы». «Эдуард, ты же их порвешь!» «Нет! Покажите, что и куда вы едете». «Мы уезжаем в Харьков» «Вам, что жить, – говорит, – надоело?». Мы говорим: «Нет, мы жить хотим. Мы работать будем, нам будут деньги платить». «Ну-ка, покажите». Он посмотрел, почитал. Там у нас два экземпляра – на меня и на подружку, значит, и все там уже – данные все записаны, все. Он все порвал. «Никуда, – говорит, – вы не поедете. И ничего никуда. Ну всякое в семье бывает». Мы с Шурой и обрадовались, и, в тоже время, думаем: «Нас теперь посадят». А он говорит: «Давайте кушать садиться».

Утром сестра с мужем на работу ушли, а мы с Шурой сидим и думаем: «Придут и нас все-таки заберут». Но никто не пришел. Так мы и остались.

22 июня сестра с мужем ушли на а я смотрю и никак понять не могу – идут люди, с рюкзаками, с чемоданами, какие-то узлы. Думаю: «Что такое?» Включаю тарелку нашу, и слышу выступление Молотова. Я сразу подумала: «Боже мой, а ведь Эдуарда возьмут в армию, на фронт», – а сестра, сестра тогда опять в положении была.

В 1942 году нас с Шурой направили на курсы санинструкторов. Там нам преподавали и медицину, как оказать первую помощь и прочее, а также военное дело, политзанятия были. Закончили мы курсы и политрук курсов говорит: «Девочки, никуда на работу не поступайте, потому что вот-вот должна прийти разнарядка и вас возьмут на фронт». Мы были готовы ехать на фронт, а насчет не поступать – есть то хочется. На ребенка 300 грамм хлебушка выдавали, и на меня, как на иждивенку, столько же. Нас с Шурой, по знакомству, приняли в столовую на работу. Сначала мы готовили ее к открытию, а потом уже официантками там работали. А тогда к нам стали эвакуированные из Ленинграда поступать, на них без слез смотреть было нельзя – кожа да кости. Они подходили к входу в столовую, а там партактив ел, и мы с Шурой с тарелок соберем и им выносили. А повар нас заподозрил и доложил начальству. И нас с официанток – на кухню, картошку чистить, овощи. Ну, мы и там не пропали – мы же уже бывалые. Шура из детдома, я тоже работала. И вот так овощи почистим, а потом нам надо было бочку воды набрать и привезти. К нам еще одна женщина была приставлена, учительница, эвакуированная из ленинграда, Надежда. И вот мы втроем впрягались в эту бочку, как на картине «тройка», где дети бочку тащат, и тащили. А потом Шура не выдержала и говорит мне «Маша, я уйду. Там уже девчонки собираются на санпоезд». И она ушла. Потом вдруг она появилась, а я говорю: «Шура, а мне пока никакого вызова…», – а мне-то еще и Элю было жалко, ее в садик не брали, потому что ей всего 2 года 7 месяцев было, а деть ее некуда. Потом уже ее дедушка к себе взял. Так я и не ушла с Шурой. Она уехала, а спустя некоторое время мне повестка пришла – тогда-то явиться, и я ушла. Три ночи ночевала у папы, он рядом с военкоматом жил, и военком меня отпускал к нему на ночь. А на четвертый день нас на вокзал. И увезли нас в телячьих вагонах, нас человек 800 девушек было.

Поехали мы, причем, нас хорошо продуктами снабдили – и масло, и колбаса, и мед, все было. И вот так мы ехали. Я на одних нарах с Зоей Руденко спала, и вот первую ночь ничего, а на вторую ночь нас уже кусать начали. Я заснуть не могла, ворочалась, Зоя мне: «Маша, ты что?» Я говорю: «Зоя, что-то кусает». И мы все и так, и этак, а потом сели, сидим – разбираем, вшей ловим. И вот так мы с неделю где-то ехали.

Приехали и нас сразу в баню, а все наши шмотки в дезкамеру. Только в баню пошли, начали мыться, как свет гаснет! А мы только намылились. А там же командиры ходят, мужчины. А мы все: «Аааа!!!!!!» – заорали. И вдруг – свет зажегся. А когда вышли одеваться, нам уже солдатское выдают – солдатское белье – рубашонка, значит, нижняя, с завязочками, сапоги, портянки зимние, с начесом, мужские брюки, теплые, ватные. Но они не простираны. Я когда одела – смотрю, а они с кровью.

Вдруг дают мне мою жакеточку, а она от дезкамеры этой порыжела, ее же там жарили, парили.