Разведчица — Харина (Иванникова) Ирина Михайловна
У нас в школе были отличнейшие преподаватели – доценты, кандидаты наук из пединститута вели у нас физику, химию. Особенно сильно нам преподавали математику. Нас так по не гоняли, это было что-то страшное, но зато я в 1939 году, после окончания школы, смогла спокойно поступить в МАИ, я за 10 минут написала всю работу.
В МАИ я поступила только одна из класса, другие ребята пошли в другие ВУЗы. Большинство пошло в технические вузы, а те, у кого с математикой было не очень, пошли в иняз и в медицинский. Но, не смотря на то, что мы вот так поделились по ВУЗам, это не мешало нашему общению
В МАИ я проучилась до начала войны. Я перешла на третий курс и тут началась война. Институт был эвакуирован в Алма-Ату, а я не поехала, потому что папа был на фронте и мама оставалась одна. Где-то в конце февраля 1942 года в возобновились занятия в институте в Москве. Они проходились довольно оригинально – преподаватели были одеты в ушанки, в перчатки с отрезанными пальчиками, чтобы держать мел, а мы сидели закутавшись. У нас еще были химические грелки, такие квадратные бумажные пакетики, наполненные каким-то химическим составом. Туда надо было долить несколько ложек воды, и весь этот пакет нагревался.
Потом мы с моей подружкой, Валей, решили пойти в зенитчицы. Но меня не взяли, потому что я была уже на 3 курсе. Мне сказали: «Доучивайся, на тебя столько денег истрачено». А Валя училась на 2 курсе и ее взяли. Так я осталась в институте.
Я была членом профкома института, и одной из первых узнала о том, что идет набор в разведывательную школу. Это была та школа, где обучалась Зоя Космедемьянская. Я обратилась в райком комсомола, и меня направили в эту школу. Это было в апреле 1942 года.
Обучение в школе было очень коротким. Как я потом поняла – нужно было выйти из положения, не умением, а числом. Подготовленные группы одна за другой сбрасывались на парашютах в тыл врага. Многие были плохо подготовлены, не оказалась исключением и наша группа.
В нашей группе было 4 человека. Старшим был Юра Бабаджан – секретарь комсомольского комитета, очень интересный, талантливый человек, прекрасный математик. Помню, у нас в школе как-то выдался свободный вечер, мы с ним шли по бульвару, вдоль Ленинградского шоссе. И он мне всю дорогу насвистывал «Травиату». Всю «Травиату», от начала и до конца. Я была потрясена.
Радистом у нас был Женя Блинов, он в нашу группу прибыл в последний момент, где-то в другом месте окончил курсы радистов. Еще в группу входило две девушки – моя подружка Виктория и я.
Никаких диверсионных заданий у нашей групп не было, мы были вести разведку. Докладывать о передвижении войск, о дислокации и прочее.
Но получилось у нас совсем плохо.
Когда мы прыгали, у нас спереди были привязаны большие мешки, там и питание для рации было, и еда какая-то, небольшая одежонка. И вот, во время прыжка я почувствовала, что моей левой ноге холодно. А что с ней я никак увидеть не могла. Потом оказалось, что у меня с ноги туфля свалилась, хорошо, что у меня в мешке было, во что я могла переобуться. Это было одно из первых моих впечатлений.
Потом во время приземления Женя сломал ногу. У него нога распухла, посинела. Я, по приказу командира, Юры Бабаджанова, пошла узнать куда же мы попали. Оказалось, что это была деревня Дедущева, до сих пор помню ее название. После того как я вернулась, мы связались с Центром и доложили где находимся.
А когда мы приземлялись, то немного в стороне от нас слышали стрельбу, толи нас заметили, толи просто стреляли. Из-за этой стрельбы мы не решались войти в деревню. Закопали парашюты, спрятали мешки, несколько дней продержались в лесу, выходили на связь. А потом при прочесывании леса, причем в прочесывании и русские полицейские участвовали, нас всех взяли. И начались наши скитания, наши мучения.
Сначала нас доставили в деревню Климовичи, большая такая была деревня. Там был один из интересных эпизодов, очень интересно, что сегодня самое страшное, что тогда было, вызывает улыбку. Так вот, мужчин отвели в другое место, а нас с Викторией поместили в пятистенку. Я была в коридоре, а она в какой-то комнатушке. Меня в этом коридоре привязали веревкой к стулу, и окружили русские полицейские, которые начали спрашивать, кто я, что я, и откуда. А у нас у всех были легенды, я всю войну под чужой фамилией была. В девичестве я Иванникова, а во время войны была Казаковой. И легенда у меня была, что я из Минска. А в Минске-то я никогда не была и никакого представление о Минске не имела. А эти полицаи меня спрашивают – на какой берегу я жила, где жила, где училась. Я плела, бог знает что, лишь они от меня отвязались. Они как-то успокоились, разошлись. Остался один полицейский, он меня развязал. Отвел в дальнюю комнату, где была русская печка, помог мне взобраться на эту печку. И говорит, спи. И я, не смотря на то, что мне уже пришлось пройти, спокойно уснула. Утром он меня разбудил и опять привязал к стулу, и уже со стулом меня немецкие солдаты повезли в Смоленск.
В Смоленске нас с Викторией поместили в Смоленскую тюрьму, а мальчиков сразу куда-то и с тех пор я про них ничего не знаю. Куда я только не обращалась, в какой Красный Крест, и какие зарубежные организации, никаких следов о них вообще нет. То ли они фамилии поменяли, то ли с ними сразу расправились. Что с ними стало, абсолютно не знаю.
Из тюрьмы нас возили на допрос в гестапо. Причем там были очень неприятные моменты. Однажды нас опознавали две русские девицы, как я позже узнала, они были из нашей разведшколы. К счастью, они были раньше заброшены, чем мы с Викторией, и просто нас не знали. А вот других девочек, Женю и Людмилу, которые учились в нашей школе, эти девицы опознали.
Что было в Смоленске из того, что мне запомнилось на всю жизнь. Допрашивали нас с пристрастием, и в какой-то момент повели меня на в маленькую такую комнатушку, а там немец с револьвером стоит: «Рассказывай на какое задание шла». У нас были какие-то липовые документы, кто-то шел в Вязьму, кто из Вязьмы. Немцы им не верили, но мы придерживались этих документов. Я сказала, что родом из Минска, иду за своими родителями, плела все, что могла. А он с наганчиком стоит. Я думаю: «Господи, будет он стрелять, или не будет?» Оглядываюсь на стенку, а в ней следы от пуль. Думаю: «Сейчас шарахнет, на этом все кончится». Старалась с ним спокойно разговаривать. Он грозил, но стрелять не стал. Видно не того полета мы были птицы, чтобы с нами сразу расправляться.
Через некоторое время нас посадили в эшелон, в котором было очень много белорусов и привезли нас город, где Мюнхаузен родился. Там нас определили работать на завод.
Вот сейчас Германии выплачивает компенсацию тем, кто был угнан в германию. Причем платят по категориям: 1-я категория – гетто и концлагеря, 2-я– те, кто работали на предприятиях, 3-я – те, кто работали в сельском хозяйстве, 4-я – дети, которым было до 12 лет. И вот что я хочу сказать –те условия, в которых жили работающие на предприятиях, а я там все лето 1942 года пробыла, так эти условия несравнимы с тем, что было в концлагере. Небо и земля. На предприятиях было тяжело. Мы работали по 12 часов, причем на работу нас гоняли далеко, но нас кормили, поили. У нас были чистые бараки. Можно было жить. Мы никуда свободно не ходили, но девчонки умудрялись перелезать через забор, воровали яблоки.
Через какое-то время мы устроили на заводе забастовку, потому что нас кормили супом, в котором плавали черви от капусты. Мы всем цехом отказались есть. Весь цех, девчонки, все сидели и ревели во весь голос целый день. Нам инкриминировали, что мы устроили саботаж. А потом, через какое-то время, в нашем лагере появилась Мария, которая опознавала нас в Смоленске. Она пальцем показывает: «Вот эти четверо, — я, Виктория, Жжения и Людмила, – они не те, за кого себя выдают». Нас арестовали за саботаж.
После ареста нас поместили в тюрьму в городе Эрфурт. Условия там были обычные, тюрьма и тюрьма. Нас возили на допросы, иногда побивали. Ничего такого страшного не было.
Мы прекрасно там освоились. У нас камера узкая была и в ней стоял такой покатый топчан, на котором было невозможно лежать, мы все время с него соскальзывали. Так что мы расположились на полу, ногами под топчан. Поворачивались по команде, иначе было нельзя, тесно. А на этом топчане мы создали для себя культурное развлечение. Я вот сейчас смеюсь, когда вспоминаю, а тогда это было совсем не смешно.
Комментарии