«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

Мы в той тюрьме 4 месяца сидели, Людмилу взяли помогать убирать помещения этой тюрьмы. Она убирала на этажах и в канцелярии. В канцелярии она брала использованную белую бумагу и, спрятав под кофту, приносила ее в камеру. И вот из этой бумаги мы сделали две колоды карт по 52 карты. Так как рисовать не умели, то написали «К» – это король, «В» – валет, «Д» – дама. В углах поставили масть. На пятерках, шестерках тоже написали – 5, 6 и стали раскладывать пасьянсы. Женя у нас очень много знала пасьянсов. И я до сих пор помню три пасьянса из тех, которые мы раскладывали в 42-м…

Потом сделали мы шахматы, шашки, рич-рач, такая была небольшая картонка, на ней графы, куда там бежать, кубики, которые бросали. И все это надо было спрятать, чтобы это не валялось, так что на ночь мы прятали это в карманы моего пальто, которое в камере висело.

Потом наступил такой момент, когда нам надо было срочно оказать помощь Жене. На ней шелковая юбка была, которая начала сечься. Мы сперва не знали что делать, а потом стащили потихоньку иголки с нитками и целыми днями штопали эту юбку. Там уже основы не было, одни нитки. А нам на ночь сбрасывали одеяла и мы решили разрезать одно одеяло и из одной половины сшить Жене юбку. Разрезали, сшили юбку, с запахом, с застежкой, примитивная. А вторую половину одеяла девать было некуда. А немцы все тщательно подчитывают – бросают в камеру определенное количество одеял и такое количество берут обратно. Раз – не хватает одного одеяла. Они всю тюрьму обыскали. Но не нашли, мы оставшуюся половину в рукав моего пальто спрятали, и ни один немец не догадался это пальто пощупать. Так в этой юбке Женя у нас из этой тюрьмы выехала. Когда нас выводили, мы старались ее прикрыть, чтобы немцы не догадались, что она в этом одеяле.

Их Эрфута нас направили в лагерь Брауншвейг. Это был карательный лагерь, туда за какие-то грехи помещали заключенных из других лагерей. П-образный барак такой, нас четверых поместили в одиночные карцеры. В столовую нас водили вооруженные эсэсовки. Мы шествовали по диагонали через весь большой двор, а из окон смотрели на нас заключенные, что нам тоже помогло. Там такая Надя Хотенко из Харькова сидела, и она каждый день видела как мы маршируем туда и обратно, в деревянных башмаках. Она раньше нас попала в Освенцим, буквально на несколько дней или недель, и когда мы приехали в Освенцим, она нас узнала.

В Брауншвейге мы пробыли до апреля 1943-го года. В какой-то вечер выгнали из бараков, построили. Приехало какой-то большое немецкое начальство. А я по-немецки, к счастью, понимала довольно много, в школе научилась. Немц стали говорить, и я поняла, что нас отвезут в какой-то лагерь. Может быть, они его и называли. Самое неприятное то, что они сказали, что нам номера выжгут на лбу. И то, что из этого лагеря никто никогда не возвращается. С этим они уехали, а мы остались в ожидании.

В апреле 1943-го года нас, под конвоем, привезли в Освенцим. Везли нас в вагонах, где были сделаны клетки на несколько человек.

Самые первые впечатления – они самые запоминающиеся. Наш эшелон стоял на одних путях, а рядом стоял другой эшелон. С того эшелона разгружали людей и сажали в грузовики, а мы пошли пешком. Вели нас несколько километров, километра 3. Вдалеке был участок, освещенный довольно ярко, вокруг лагеря были прожектора. Самое непонятное было то, что на территории лагеря стояли трубы, и из этих труб вырывалось пламя на несколько метров вверх вырывалось пламя. Мы с удивлением подумали, куда же нас везут. Что здесь производят? Что это за фабрика такая? Еще мы позавидовали тем, которые нас обгоняли на машинах. Они на машинах едут, а мы пешком, по колено в грязи.

Пригнали нас туда, завели нас в барак, выкололи номера. У меня был номер – 39952, у Виктории был 53, у Жени был 54, у Людмилы – 55. Потом нас постригли нас наголо, переодели в полосатую одежду и разместили в бараке. Там было еще довольно пусто, так что мы смогли занять хорошие места.

Жили мы довольно близко от крематория. Весь чад, смрад, вся гарь летала к нам в барак. В таком воздухе мы и жили, если это можно так назвать. Сейчас в Освенциме в отдельных бараках размещены экспозиции о узниках тех, государств, которые там сидели. Есть там и наш барак…

Потом в наш барак пригнали греческих евреек, их там было около тысячи, наверное. И там уже не жизнь была, а черте что. Народу полно, антисанитария. Гречанки прямо стоя, падали и умирали. Они не выдерживали ни еды, ни климата, умирали одна за другой. У меня начался тиф. Меня девочки на руках буквально волоком таскали туда и обратно. Температура, наверное, за 40 была. Потом уже сил и возможности не стало и меня отдили в ревир, местный госпиталь. В нем никогда не лечили, но там можно было лежать, тебя на работу не гоняли. Вот я несколько дней там лежала без сознания, а девчонки никак не могли ко мне пробиться. Потом уже, через немецких и чешских коммунисток, они меня нашли.

Причем, у нас же еще случай был. Мы еще были в общем бараке, и тут входят две женщины и кричат на весь барак: «Ирина, Женя, Виктория, Людмила». Мы думаем: «Кто может в этом аду знать наши имена?» Оказывается, та Надя, из Брауншвейга, которая приехала раньше нас, она, через сербских коммунисток, нашла нас по записям. И вот эти женщины, это чешки были, пришли к нам и сделали нам подарок, который я никогда не забуду… Дороже этого подарка у меня в жизни ничего не было… Они подошли к нам, а в ладошках у них были сухарики и маленькие луковички, которые они протянули нам. А мы были наверху на втором этаже. Протянули нам этот подарок. Это было мое первое знакомство с чешками.

Когда меня отволокли в эту так называемую больницу, чешки ко мне заходили. Мы с ними отмечали 1 мая 1943 года. Пели наши, советские, песни, каждый на своем языке. Была там такая чешская коммунистка Герда Шнайдер. Еще несколько человек было – Мари Клод Курюрье, основатель французской компартии, член ЦК компартии. Еще одна очень известная узница, она тоже присутствовали на этом концерте. Тогда там «Интернационал» пели, «Катюшу», «Москву, майскую». Те песни, которые были известны за границей. Каждый пел на своем языке.

Вообще интерес к нашей стране в лагере был огромный. У нас спрашивали обо всем, что только можно. У меня приятельница была Клодивова Власта, тык мы с ней иногда перед отбоем ходили вдоль дороги там и разговаривали о колхозах. Она очень сильно интересовалась колхозным строем. После войны она преподавала в Пражском университете и диссертацию написала о нашем колхозном строе. Так вот у нее с наших разговоров все это пошло.

И в мужском и в женском лагере существовали прекрасные оркестры, там, среди заключенных были очень хорошие музыканты. В женском лагере дирижировала Альма Роза, она создала оркестр. И вот под звуки маршей возвращались команды с работы, вот как раз в первый день мы видели как возвращались команды. В каждой команде несли убитых, растерзанных собаками. Ноги на плечах у одного, руки у другого и трупы раскачивались в такт музыки.

А потом было так много трупов, что мы уже внимание на них не обращали. Только самый страшный труп я видела – это Альма Розе. Чем она стала неугодна я не знаю. Говорят, что ее отравили и потом она лежала возле нашего барака-больницы. После того как я переболела нас в больницу направили работать, и вот ее тело лежало около нашего 17 барака, накрытое рогожкой. Мы откинули рогожку и это я никогда не забуду… Она сшита была канатом… Что они сделали с ней я не знаю…

И так с трупами два года. Бывало просыпаешься – а рядом с тобой труп, подружка твоя. И так каждый день…

Были в лагере три самые ужасные страницы. Первая страница – это евреи, которых уничтожали просто бараками. Их вывозили целыми бараками, в это время объявляли «Лагерь шпере», лагерь был закрыт, мы не могли выйти из бараков, а их вели в крематорий. И они, зная, что идут в крематорий, пели «Марсельезу». Это первая страница.

Вторая страница – советская военнопленные. Над ними издевались как только могли. Их не кормили, не поили, издевались как только могли. Их привезли в 1941 году 20 000, а последняя запись в 1945 году – 96 человек.

И третья страница – дети. Дети, которых привозили, во-первых, после Варшавского восстания и очень много детей везли из Белоруссии. Из Белоруссии везли целыми деревнями, там были беременные, тогда я впервые увидела как женщина рожает.

Там был специальный детский барак, в котором было несколько советских пленных врачей. Одна хирург – доктор Люба, которую знал весь лагерь. Она делала такие операции… Делала внутриполостные операции, удаляла какие-то опухоли, даже после войны к нам шли письма из-за граница «СССР. Доктору Любе», пока мы не узнали, что она в Никополе живет и письма стали туда направлять.

Потом была еще детский врач – Ольга Никитична Клименко. Она добилась того, что создали специальный детский барак. Он был оборудован как все, но там санитарками были наши девчонки они помогали как-то поддерживать этих детей.