«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

Доктор Ольга тоже была феноменом. Мы после войны провели несколько встреч бывших освенцимцев и вот в Минске на сцену вышла молодая девушка и рассказала, что, сама она не помнит, она грудная была, но ей рассказывали, что ее спасла доктор Ольга. Там возле каждого барака кучи трупов были и вот доктор Ольга как-то увидела, что детская ручка дергается. Вытащила ее, нашла где-то горячей воды, выходила ее. И вот она вышла на сцену, а доктор Ольга в это время в зале сидела. Представляете что там тогда было?

И третий доктор – терапевт. Типичнейший доктор. Она тебя выслушает, обслушает, обстучит. У нее как прием был.

А четвертый врач был рентгенолог. Но рентгена там, конечно, не было и она работала терапевтом. Это вот четыре таких докторов, которые всему лагерю известны были.

В лагере регулярно проводили «селекции». Поднимали все бараки, больных, здоровых, приходил доктор Менгеле. Всех заставляли пройти вокруг печки, которая была в бараке и стоял Менгеле с ассистентами и кого направо, кого налево. Человек пошатнулся, покачнулся, согнулся – его в крематорий.

Был там в лагере 25 барак, в котором содержались люди, которых должны были буквально в течении двух дней отправить в крематорий. Подходить к этому бараку было запрещено – подходы простреливались. Там содержались люди без еды, без питья.

Нас спасло то, что нас было четверо. Мы друг друга поддерживали. Даже когда меня отдали в больницу, девчонки меня искали. В больницу входить не разрешалось, но они смогли каких-то нашли женщин, которые смогли мне передать хлеба, воды, потому что я лежала на голых нарах, никому была не интересна. Я доходила. У меня кончился брюшной тиф, начался брюшной и меня перевели в другой барак, так называемой Медведовой. Был такой президент Чешской академии наук и вот в бараке была ее дочь. Она меня обихаживала. После тифа я совершенно оглохла, осложнение такое. И в какой-то момент меня перевели в туберкулезный барак, чтобы спасти от «селекции». И там у меня прорезался слух. Тысяча человек, умирающих от чахотки…

И в какой-то момент ко мне пришла моя Женька, села ко мне в ноги и сказала: «Ирина, скажи мне как по-немецки будет пятая черта диалектического материализма?» Я говорю: «Жень, ты что?» «А я сейчас иду на встречу с Клодивовой, с другими, – они там на политические темы разговаривали, – и я им должна сказать как по-немецки это звучит». Я ей что-то перевела и она побежала на встречу.

Вот вам взаимная помощь. Мы четверо друг другу во всем помогали. Первая я заболела, потом Женя, потом Виктория, потом Людмила. Все переболели…

А Женька тоже интересно интересно болела. Говорит: «Подойди ко мне. У меня электричество из правой ноги в левую бьет. Возьми мокрую тряпку, заверни мне одну ногу. У меня один полюс положительный, другой отрицательный. Спаси меня». Я нашла эту мокрую тряпку, завернула ногу.

Виктория, когда уже после тифа лежала, она на нарах лежала и все в Африку ездила. Уже и температуры не было, а она все про Африку рассказывала.

Чем мы еще спасались – польки молитвы пели с утра до вечера, а мы пели романсы. Иногда на печке, в присутствии тысячи человек, мы давали концерт… А я исполняла арии из оперы «Меж горами ветер воет, и в ушах звенит, а у парня сердце ноет…» У меня голос сильный был…

Потом мы нашли какую-то тетрадь и каждый, кто приезжал, новое поступление, в эту тетрадь писали свою любимую песню. У нас образовалась тетрадочка, вся мелко-мелко исписанная текстами песен. В основном это были романсы. И «Выхожу один я на дорогу», «Не искушай меня без нужды», ну, все что мы знали, а мы очень подкованные были. Во время одного из отвшений, когда всех нас выгнали, мы спрятали эту тетрадь в камне, думали кто в эти камни влезет? А когда пришли – не нашли эту тетрадь. Мы так рыдали, как будто кусочек нашей души ушел. Но больше мы писать не решились, у нас уже сил не было.

Потом началась массовая эвакуация лагеря, наши войска уже приближались. И немцы, построив нас по пятеркам, показывали ты, ты, ты, записывали номер и на транспорт, потом в эшелон и в Германию. В лагерь или на работы.

А мы, для того, чтобы нас не взяли, мы договорились, что мы будем там до конца во что бы то ни стало. Мы мазали себе лицо грязью, чтобы нас не взяли.

По мере приближении наших частей в лагере ничего не менялось, но однажды нас перевели из Биркенау в Освенцим, там выделили бараки для женщин. И вот 18 января 1945 года всех тех, кто там был, а там были только переболевшие, и малярия была, и тиф, и пузырчатка, вы про нее, наверное не знаете. Тогда все тело начинается волдырями покрываться, а потом мясо отваливаться и один скелет остается. Ну вот всех, кто остался начали выводить, а мы все хотели убежать, пускай даже во время эвакуации.

Там в лагере был такой склад, в котором гражданская одежда лежит. И вот мы ворвались в этот подвал, начали шуровать, а в это время началась автоматная стрельба. Мы лампочку разбили и продолжили в темноте шуровать. Я летнее пальто нашла, но на ней была красная полоса масляной краской сделанная, чтобы пальто нельзя было использовать на свободе, Женя достала какой-то теплый пиджак, Инна, еще одна девочка из нашей разведшколы, с которой мы познакомились позже, три каких-то кофты взяла. Вот в таком «обмундировании» нас и погнали. Вели нас пешком, это была «Дорога смерти», поляки до сих пор ее так называют. Там на всех вековых деревьях вырезаны флажки. Прошли мы первый день, решили бежать. Но в первую ночь нам не досталось места в сарае, мы переночевали на снегу. По дороге немцы всех расстреливали. Только пошатнулся – и немцы стреляли. Мы шли по розовому снегу.

На вторую ночь мы пришли на фольварк. Там в одном бараке перетертая солома была, и мы втроем, я, Женя и Инна, две другие девочки попали в другой барак, решили спрятаться под эту солому. Немцы начали выгонять из бараков, а девчонки из другого барака пришли и звали нас: «Ирина, Женя!» А мы лежим и боимся – не дай боже нас искать будут. Но никто нас не искал, а девчонки поняли, что мы либо уже сбежали, либо спрятались и перестали нас звать.

Потом в барак вошли эсэсовцы и начали стрелять по тем, кто лежал, а после этого загнали собак. Мы испугались. Женька спрашивает: «Что делать?» Я говорю: «Молись Богородице». И только много лет спустя я узнала, что собаки не берут ни в сене, ни в соломе. Это нас спасло. Потом мы услышали построение, немцы всех строят и колонна отходит. Мы пробыли там еще день и 21 числа мы втроем вышли из этого сарая. Была звездная, морозная ночь. Звезды, тишина, снег скрипит под ногами. Никого в деревне нет и мы идем свободные. Я такого чувства, что свободен – можешь куда угодно идти, никогда больше не испытывала. А холодно, мы одеты плохо, ищем дом поплоше, чтобы переждать. Зашли в один дом, сказали хозяйке, что мы с бауэром шли, вот отстали. Хозяйка нас накормила, причем Инна, рукав подняла и хозяйка увидела номер, но ничего не сказала, а отправила на сеновал. Мы там спали, а потом хозяйка нас пригласила и сказала, что она нас больше прятать не может, у нее дети, чтобы мы шли на восток, там жид ее кузен, он вам поможет. Мы пришли к нему, он нам действительно краюху хлеба подкинул, и мы пошли дальше. Пришли в деревню Бурынь, последнее наше пристанище, пришли туда, а там какой-то толи праздник был, толи просто воскресенье и нас пригласили к столу, а за столом была куриная лапша. Нам почувствовать этот запах – это почти упасть в обморок. И я до сих пор иногда прошу сделать эту лапшу, только не покупную, это для меня самый большой праздник. Покормили нас, и сказали, что вот у нас хата пустая, там беженцы останавливаются, идите туда. Мы туда пошли, а там черт какой-то говорит: «Надо зарегистрироваться у солтыса». А Инна, она польская еврейка была, но за еврейку ее никто не принимал, она по-польски хорошо говорила. И мы говорим: «Инна, сходи к солтысу, скажи, что мы бежим на восток, объясни». Она сходила, а когда вернулась, сказала, что всем надо туда. А мы с Женей – ну какие мы полячки? Но делать нечего.

Пришли на регистрацию, солтыс анкеты заполняет. Анкета большая. Фамилия девичья матери, год рождения отца, год рождения матери, кто служил, где служил, бог знает, какая анкета. А мы с Женькой за сестер себя выдаем, мы похожи были. Я говорю: «Давай, Женька, я буду рассказывать, а ты слушай, что я буду говорить, потом будешь за мной повторять». Я им сказала город рождения мамы, папы. Фамилию мы придумали – Грабовская. Я рассказываю, отвечаю на вопросы, а сама с ужасом думаю, а как же Женя? Потом наступила очередь Жени. Я говорю: «Она сестра, у нее тоже самое, только год рождения другой, у меня 21-й, у нее – 23-й. Остальное все одинаковое, она больная, не трогайте ее», – она действительно тогда простыла. Записали по моей анкете, нарисовали ей анкету. Что значит везет иногда.