«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

— На токарных станках детали типа небольшого цилиндра точили.

— Вас учили?

— Кто нас учил, показали и все.

100 человек идет в колонне. Рань несусветная, все сонные, идем из рабочего лагеря на завод. Приходим мы туда, каждого ставят к станочку. Станки небольшие. В глубине были другие станки. В нашем отсеке, где мы были у каждого был станок. Дали деталь, показали тебе, что надо делать. Потом на этом цилиндре, на конечном этапе нарезалась резьба, такая дуга большая у станка, двигаешь, двигаешь резьбу. Надо было нарезать резьбу, а по окончанию поставить свой штамп. Мы в таких фанерных ящиках скатывали эти цилиндрики и откатывали их на тележке, сдавали. Иногда, когда оглянешься по сторонам и увидишь, что никто особенно не проверяет это дело, мы загоняли эти детальки без номеров. Нарезка у многих станков была разная, разная глубина резьбы, шаг другой у резьбы. Так что, если их потом на другом станке подгонять, то значит их зарубить. Вот такой был придуманный нами саботаж. Не всегда это удавалось, контроль был жесткий за нами. Но мы на это шли.

— Кто проверял?

— Немцы. Немецкие рабочие, не заключенные, а работники этого завода.

На заводе тягость была в том, что очень длительный рабочий день, по 12 часов. Туда дойти и обратно прийти. Спать было некогда. Кормили не ахти как, но все равно была определенная пайка. И не такого хлеба, как в Освенциме. В Освенциме такая каша… А там был такой сыроватый хлеб... его тоже делили на куски на части. И еще что-то было.

Когда был суп из червивой капусты, тогда образовался бунт. Все сидели и плакали. Никто не работал. Как они нас не подталкивали, не поддавали нам, так целый день и не работали.

— Вас только четвертых направили в Освенцим?

— Да. Но не за капусту, а за потому что Мария, которая опознавала в Смоленске, опознала нас и здесь. Она просто показала, что Женя, Людмила были с ними вместе в разведшколе. А поскольку мы держались вчетвером, то нас всех четверых и отправили.

— Она тоже была в этом рабочем лагере?

— Да. Никогда не интересовалась ее судьбой. Но когда задумываюсь над тем, что же ее тащило по этому пути, я думаю, что она среди таких, как мы выискивали, кого бы сдать немцам. В Освенциме – наверняка, потому что только они имели право выхода за пределы лагеря, за ключей проволокой стоял эсесовский барак штабного типа. Докладывали они видно, рапорта сдавали. Она имела право туда выходить. Она, Соня, Тамара и Ольга. Эти четыре, которых я знаю. Эти четверо точно. Жили они в других условиях. Поесть им подкидывали.

— В лагере как было организовано питание?

— Есть официальная запись, сколько калорий, сколько чего. Я вам расскажу без калорий – было кофе-заменитель, эрзац, это утром, больше ничего. Потом в обед давали нам так называемой суп, с гнилой брюквой, иногда с гнилыми капустными листьями. Одно время почему-то очень много сала привезли. Был суп с салом, которое есть было нельзя. Ужасно было. А на ужин давался хлеб. Грамм 250-300. Иногда давалось еще по кусочку хлеба и так называемый мармелад. Ложечка брюквенного… дикая смесь. Капали тебе на этот хлеб. Иногда маленькие кусочки маргарина. Выкапывали из земли, ели сырую картошку.

Каждый день нас выгоняли на работу. На уборочную, посевную, сенокос. На все летние работы. 8 км туда, 8 км обратно. С граблями, кто с косами, кто еще с чем-то. Работа была очень тяжелая. Оттуда мы едва-едва тащились. Несли кого-нибудь мертвого. Женщину пристрелили, мы шли, а кровь текла. Вот такая была еда.

Иногда там, в поле, удавалось картошку сварить. Кто-то из охранников был поприличнее, давали нам спички. Мы разжигали костер и пекли картошку. Это был блеск. Потом, когда картошка отцветает, на ней такие зелененькие, как ягоды. Мы их рвали и приносили в лагерь. Если была соль, то это было уже верхом блаженства. Резали, крошили и ели. Но это была такая страшная отрава. Женя после войны попробовала такую штуку, ее едва выходили, чуть не отравилась. А мы эту самую дрянь с аппетитом ели. Много ели сырой картошки, резали помельче, крошили. Так мы ели. Но ничего, ноги двигались. Молодые были.

— Была организована связь с коммунистами?

— Да. Мы очень тесно контачили с сербками. Их привезли в лагерь с красными звездами на комбинезонах и красными звездами на пилотках. Побили как следует, переодели. Мы с ними без конца готовились к побегу. Но бежать было невозможно, хотя некоторые мужчины убегали. Женщины практически никто не убегал.

Мы веточками чертили направление, куда бежать – восток, запад – это было довольно примитивно, все обговорено было на полном серьезе, сербские партизанки – боевые девчонки!

А с мужчинами было так – участь их была очень страшная. Многих передушили газом. Они работали на отдельных участках, застраивали новые отсеки. Решили бежать. Договорилось около 70 человек, организовались. Перевернули вышку с часовым, разбежались в разные стороны. И мы очень долго искали оставшихся в живых. С помощью Смирнова нашли пятерых. Был такой пограничник, живет он сейчас в Перми, Павел Стенькин, он спрятался за дверью эсэсовского барка. Эсэсовцы все по команде выскочили мимо, а он вышел, дошел до железной дороге, сел в какой-то вагон и отправился на восток с поездом. Потом вышел, перешел через линию фронта, воевал.

Все ребята были боевые. Сколько у нас было встреч. У каждого своя судьба. Андрей Погожев описал, как в октябре 41-го года он попал в плен. Как над ними страшно издевались. Как стреляли в него. В общем, у каждого была ужасная судьба.

— Информация о фронте поступала извне?

— Кто-то что-то говорил. Чему-то верили, что-то не верили. Иногда рассказывали басни.

Поляки были связаны с внешним миром, им было проще. Когда они выходили на работу, шли деревнями, городками, они перебрасывались словами, листовками. Но у нас постоянного контакта с поляками не было. Только из разговоров, где, что и как. Они говорили, что приближается фронт. Где-то канонада в районе Кракова была. Потом фронт остановился на довольно долгое время

Связь была. Она не была постоянной, не очень достоверной, но связь была. Информация поступала, что продвижение на фронте идет.

— Как была организована связь между мужским и женским лагерем?

— Мужчины попадали на женский лагерь как водопроводчики, как электрики. Они и в это время рассказывали нам, что происходит. Передавали лекарства для детей. Мы им как-то написали такое письмо: «Помогите умирающим детям». Они прислали нам помощь, а это тоже было запрещено. Но они все равно проносили ее, и мы раздавали больным детям.

Связь была. Был сильный подпольный центр. Организовывали помощь, основном помогали друг другу. Мы держались вокруг наших белорусских партизанок. Центр был вокруг наших белорусских партизанок. Отчаянные девки! Там такая была Мария Савченко, она, к сожалению, вскоре после войны умерла. Она руководила небольшим партизанским отрядом, и когда ее отряд взяли и привели ее в комнату на допрос, где все сидели она сказала: «Я никого не знаю и меня никто не знает!»

Немецкая группа была. Держались очень плотно. Часто встречались, рассказывали о том, что происходит.

Что самое главное – поддерживали малолеток. По кусочки хлеба нам принесли, и мы уже выкраивали из своего скудного пайка понемножку, чтобы передать этим детям. Спасти.

— Бараки были по национальностям?

— Нет, смешанные. С нами было очень много полячек. Они сверхнабожные были, до того религиозные, что невозможно. Вдоль всего барака шла такая каменная кладка, как печка, на уровне полуметра от пола. Она никогда не топились, так польки ходили вдоль этой печки по кругу, и читали молитвы.

— Как выбирался старший по бараку?

— Назначался. Это, как правило, были словачки, которые прибыли в лагерь одними из первых в 1940 году. Они хорошо знали немецкий и были суровы по отношению к нам. Они немцев устраивали. Были еще немки. Среди этих немок, которые были капо, были и коммунистки. Они очень поддерживали. Даже отмечали какие-то наши, советские праздники.

— Кем были надсмотрщики?

— Немецкое отребье. Они могли затоптать, убить за что угодно.