«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

Там были проститутки. Они ходили в эсесовской форме, служили у немцев в армии, в концлагерях. Издевались, как только могли. Я как-то поругалась с надсмотрщицей и попала в карцер. Надсмотрщица меня побила, надавала мне по щекам как следует, у меня кровь из носа текла. Когда меня отправили в карцер, то со мной все попрощались. Думали, что уже все, навсегда отправили. Но я там только ночь провела.

— Надсмотрщики жили не в бараках?

— Вне бараков. Они служили в армии. Они приходили в бараки ненадолго, чтобы подсчитать сходится или не сходится. Мы тогда все стояли вдоль бараках по пятеркам.

Они очень быстро считали. Потом блоковая, старшая по бараку, отдавала рапорт, что у нее в наличии столько-то живых, столько-то мертвых. Живые стояли в этих пятерках, держась друг за друга, а мертвые лежали около барака штабелями. Их тоже пересчитывали. Чтобы было один к одному.

— А кто был в охране?

— Немцы. Одно время туда привезли власовцев. Они на вышках вокруг лагеря стояли, но потом с ними что-то не заладилось. Я точно не знаю что. Вроде они отказались действовать теми методами, которыми действовали немцы. Немцы же – стоило тебе шаг шагнуть к изгороди около рва, с вышки по тебе моментально стреляли. За людей никакого не признавали. Избить – это считалось мелочью.

— Люди сходили с ума?

— Сходили. Их держали за колючей проволокой, отгороженной в бараках. Очень многие шли на проволоку с током высокого напряжения, и просто сгорали. Если они успевали через эту проволоку перебежать, их или пристреливали…

Среди русских было несколько сумасшедших девчонок. Мы ничего не могли сделать. К ним подойдешь, поговоришь…Они какое-то время разумно говорили, потом непонятно что. Их куда-то увозили.

— Вшивость большая была.

— Неприятно об это говорить – с себя снимаешь рубашку, встряхнешь и они падают. А самое неприятное блохи – от них ноги черные были. Вот так тоже встряхнешь ногу и идешь. Борьбы с этим не было никакой. Потом только стали бороться с вшами. Выгоняли всех к так называемой бане, там нас раздевали, ставили бочки, наливали лизол по-моему, какое-то средство борьбы с насекомыми. Нас окунали туда, вынимали, а в это время всю одежду газовали в бараках.

— Вы знали о газовых камерах? Крематориях?

— Знали. Они рядом с нами были. В первый день, когда мы прибыли, мы поинтересовались что производят. А нам говорят: «Это те, кто вас обогнал горят». Те, кто на машинах нас обогнал. Мы им позавидовали, а они погибли.

— Во что вы верили в лагере?

— Верили в то, что обязательно освободят, тот, кто не верил, тот сразу сдавался. Хирел потихонечку, с ума сходил. Человек как-то менялся внутри.

— В бога там верили?

— Там было много людей разной национальности, но никто не молился, не бился головой об пол.

Только поляки были до предела набожные, да белоруски из Западной Белоруссии, а мы то и молитвы не знали. Те, которые выросли раньше нас, они же должны быть были поближе к богу, чем мы, но никого не было. Никаких молебнов не было, никакого покаяния.

— Среди вашей группы о чем шел разговор?

— Жили в основном воспоминаниями. Пока сидели в тюрьме в Смоленске, без конца пересказывали книги.

— Мечты какие-то были?

— Про любовь вспоминали, у каждого кто-то остался дома. Кто-то встречался с кем-то, про школу вспоминали. Я училась в МАИ, Виктория тоже, но она только поступила, и мы вспоминали, какие там были вечера, какие встречи…

— Как относились к смерти?

— Первое время был страх. Увидеть смерть человека. Я первый раз увидела мертвого человека в 31-м году, когда умер мой дедушка, после не видела никогда. А там я увидела мертвого, в первое время я испытала страх и боязнь дотронуться до него, подойти к нему. А потом это все ушло, уже воспринимается как труп, уже не как человек, а как труп. Уже другая совершенно материя. Страха никакого не было.

— Это сказывалось на том, что притуплялось ощущение страданий?

— Это было совершенно механически. Была общая боль, за то, что погибало столько людей.

На моих глазах умирали мои знакомые девчонки… У меня была знакомая белорусская девчонка, мы с ней разговаривали, нам было интересно, достала какую-то белую куртку, она мне ее подарила, а потом умерла, это был страшный момент. Потом я подружилась с одной еврейской девочкой, мы с ней обо всем говорили… Она была уже доходягой, она знала, что скоро умрет. Я к ней подошла один раз, она вышла из барака ко мне навстречу, мы с ней стояли в последний раз разговаривали и попрощались. Она знала, что ее завтра не будет, я знала, что она завтра уйдет. Вот такие были моменты.

— Сострадание оставалось?

— Конечно. Когда ты видишь, что твой знакомый человек у тебя на глазах кончается, это было совсем другое сострадание. Это настоящее сострадание. Самое страшно то, что ничем нельзя было помочь. Безысходность такая. Нельзя было перепрыгнуть.

— Я знаю, что в других лагерях делали какие-то поделки, у вас такое было?

— Кто-то работал в обувной мастерской, кто-то в прачечной, в общем на обслуживании лагеря. Мы были на внешних работах. Там без конца шли осушительные работы, и мы копали страшно длинные, узкие канавы. На одного человека давали метров 5 длиной и выше тебя ростом. А мужчины, когда мы заканчивали работы, прокладывали там мелиоративные трубки. Сначала копаешь трудно, потому что земля каменная, а потом уже болотистая. Закопаемся поглубже и курим. Мужчины проходят мимо, бросают нам сигаретки и мы одну сигаретку, зажимая ее, курим. Громко сказано, курили, когда стоит 20 человек в одной канаве, вот так друг за другом, а канава бесконечная, последний уже докуривал, обжигая губы.

— Вы работали только на внешних работах?

— Да.

— Между заключенными обмены были. В смысле одеждой или чем-то в этом роде?

— Там нечего было менять. Иногда что-то проникало из «Канады», это такая территория была, где немцы складировали одежду и драгоценности, отнятые у заключенных. Я помню у меня ботинки развалились, я ходила по грязи буквально босиком. А в «Канаде» Нина была, я ее после войны не нашла, она мне принесла отличные новые башмаки. Все мне так завидовали.

— Так просто принесла?

— Конечно. Она русская девушка. Одно время было, что торговали, пайка хлеба стоила сколько сигарет. Тряпку было можно выменять. Но я там почти не была. Мне нечего было менять.

— Как происходил такой обмен?

— На территории, в вечернее время. Когда еще отбоя нет, когда можно побродить. Там такая гуща была, все вращались. Я пару раз туда ходила, во-первых, грязь. И вообще неприятно. Нечего мне было менять. Если мы что-то доставали, то мы несли в детский лагерь. Первая наша задача, в первую очередь, это как-то помочь ребятам.

— Что потом стало с детьми?

— Часть детей отделили от матерей, часть детей увезли на север. Когда была общая эвакуация, дети оставались в лагере до последнего. Наши вошли и обнаружили там довольно много детей. Часть из них взяли поляки, которые ринулись туда спасать, а часть попала в детские дома.

— Была возможность какое-то теплое место найти в лагере?

— Даже госпиталь считался теплым местом, оттуда не посылали на работы. Там было страшно, потому что там были все болезни, которые только в мире существуют. За больными надо было ухаживать, а это же не так просто. Надо было и напоить, и поднять, и переложить, и поменять солому. Все время была работа без конца.

Какое-то время мы работали на территории ночными дежурными. Там работы было много. Мы иногда умудрялись доставать уголь, разжигать печки и варили дранку, или даже суп с картошкой. И особо тяжелым больным разносили этот суп.