«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

А уголь был около бани, а баня была на краю лагеря, рядом с ней вышка. Вот мы ползем туда за углем, чтобы набрать уголь. А часовой кричит: «Назад, назад!» А ты ползешь…

— С часовыми общались?

— Нет. Мы лично ни с одним из них знакомы не были. Смотреть на эти вышки удовольствия, естественно, не было. Помогать они ничем не помогали, единственно, что, когда мы ползли за углем – не стреляли. Уже хоть что-то. А персонально ни с кем из них знакомы не были. Поэтому не общались, не переговаривались.

Когда появились власовцы, кто-то из наших пытался их стыдить, что они предали Родину. А те смеялись в ответ.

— Вы рассказывали, что отмечали 1 мая 1943 года. Как к этому относилась охрана?

— Это было ночью. Ночью охраны не было. Да они вообще входить взашивленный барак не решались. Они нас только по пятеркам посчитывали, и уходили. А мы оставались сами по себе. После отбоя ходить не разрешалось, всех с вышек расстреливали. Если ты забрел не туда, тебя могли пристрелить. Но все-таки в одном из бараков, они стояли очень тесно к друг другу, в 11-м бараке был такой отсек, в котором мы и собрались.

— Какие работы были в лагере?

— Кто-то работал в канаве. Кто-то в сортировочной, где сортировали обувь. Там горы обуви были, все перевернуто, никаких пар нет. И вот эти горы разбирали, перебирали. Те, что поприличнее вывозили в Германию, очень много обуви отправляли в Германию.

— Какие наказания были?

— Бункер, карцер, расстрел. На казни нас всех гоняли смотреть. В самые последние дни готовилось восстание у крематория, там особая зондеркоманда работала. Они подняли восстание, все вырвались. Была объявлена тревога на всей территории, мобилизованы войска. Их искали, нашли.

Еще в последние дни там готовилось какое-то восстания. Ребята-заключенные, которые работали на фабрике ИГ Фарбениндустрии, они выносили оттуда порох. Их поймали и двоих повесили, я не видела как. А двоих вешали при нас.

Наказания были самые разные. Могли убить, удушить. За людей нас не считали.

А мы между собой общались на должном уровне, знали, кто из себя что представляет. Я не знаю людей, которые потеряли свое достоинство. Не было таких, которые бы испугались до смерти, дрожали бы все время. Сумасшедшие были, конечно. Остальные были в полном здравии, в полном сознании.

— Желающие сотрудничать с немцами были?

— Такие были. Во-первых, те, которые нас опознавали под Смоленском. Их судьба вывела туда же, только у них не было номеров на руках, их уже не стригли. Одна была начальницей барака. Другая сменила Альму Розу, которая там работала дирижером, она стала дирижером оркестра, третья работала где-то на обувной, четвертая тоже где-то работала, не знаю где. Я уже ходила по их следам здесь в Москве, чтобы доказать, что такие люди были. И выходила. Их всех посадили после войны.

А вот Ольга Трифонова, сказали, что она искупила свою вину, она воевала.

Так что были такие. Вот этих четверых, я знаю точно. Кто еще был, не знаю. И среди мужчин были предатели.

— Те, кто вас опознал, вы в лагере с ними пересекались?

— Нет. Я только с одной из них пересеклась, после войны.

Мы от них старались скрыться. Вряд ли они бы нас узнали, когда на территории тысячи человек, но… Специально они нас не искали. Мы их видели, они выходили за ворота, наверное, доносили на кого-то, а мы старались быть в сторонке. Женя у нас была экспрессивная. Она говорит: «Ирина, там Мария, Соня, ты представляешь?! Они же нас узнают, они нас выдадут, нас сожгут в крематории». Я говорю: «Успокойся». Так что там мы с ними ни разу не пересеклись.

А после войны у меня был очень интересный случай. Поскольку я была членом Комитета ветеранов войны, то всегда то, что касалось Освенцима, узнавали через меня. Звонят мне очередной раз, говорят: «Ирина, приехала бывшая освенцимка, она сейчас у нас, если можешь, прими ее, поговори с ней. Просто интересно, что она хочет, что она знает». Я говорю: «Пожалуйста, пусть приезжает». Я в это время из кабинета вышла, я в то время заведующей отделом была и увидела ее. Мне потом девчонки говорят: «Ты вошла белая, как полотно». А я смотрю – да я же ее знаю, сволочугу, она же предательница! Думаю, как мне быть. Здороваться с ней, не здороваться? Сказать, что она такая растакая? Растерялась я в какой-то момент, не знала, как к ней подойти. Потом я все-таки себе пересилила. Сделала вид, что я ее не знаю, не помню. А это была Мария. Подошла, мы с ней спокойно поговорили, и она ушла. Причем она мне рассказала, куда она пойдет искать правду, чтобы сняли с нее судимость, чтобы ее оправдали. Там на «Кропоткинской» отделение КГБшное было, около Комитета ветеранов войны. Я ринулась туда, я не могу оставить так! Я-то знаю, из какой она компании, и чем она занималась в лагере. Пришла туда, рассказала по какому поводу. Говорят: «Подождите, она сейчас на приеме». Посадили меня в коридоре. Я подождала пока ее выпроводили, вошла туда и говорю: «Я ее знаю вот с такой-то стороны, я могу это доказать. Соня и Мария выдали Женю, которые были в Смоленске, Людмилу. Они их выдали там в Смоленске. Почему они тогда попали в гестапо? Они нашли их по тому адресу, который они знали еще из радиошколы. Поднимайте их дело». «Хорошо, приходите на следующий день». Пришла на следующий день, передо мной папку открыли, там черным по белому написано, что такая-то показала в своих показаниях, что она в Смоленске в 1942-м году выдала таких-то, что они осуждены, и получили по 15 лет. Я говорю: «Что же вы беспокоитесь об этой Марии? А Женя живет без прописки. С работы ее уволили. Людмила живет на птичьих правах у своей тетке в Ленинграде. Их выдали, вы о них заботьтесь, а не какой-то Марии». Вот так. Такие были встречи.

Потом я уехала в командировку в Норильск. Приезжаю оттуда, я из Комитета ветеранов звонят, говорят: «Что там есть такая Мария, которая тоже была в Освенциме, и на которую пало напрасное подозрение. Ты не могла бы ей помочь восстановить доброе имя». Я говорю: «Скажи, как ее фамилия?» У нее какая-то татарская фамилия. Я возмущаюсь: «О чем ты говоришь?! Как я могу о ней просить, если она такая дрянь?! Ни в коем случае, нигде о ней слово не замолвлю никогда».

— Расслоение в лагере было? Иерархия?

— Ну какая иерархия. Люди жили, забот не знали. Соня, Смоленская, будет так говорить, она была дирижером оркестра. Мария была старшая по бараку. У них были пуховые одеяла, были пуховые перины. У них было все, что угодно. У них была еда, у них была одежда. Это все из «Канады» им поставлялось. Золото было, очень многие из них вышли из лагеря с определенным багажом, запасом.

— Американцы, англичане в лагере были?

— Американцев не было, а англичане были. Они жили припеваючи. У них была прислуга, обслуживание. У них все было в бараке. Их иногда трясли, что-то там проверяли. Я только один раз я была в этом бараке, посмотрела по сторонам, удивилась…

— Не было желания перебраться в такие условия?

— Зачем? Мы держались все вместе. Держались крепко. Поддерживали друг друга. Знали, что никто из нас никого не бросит в тяжелый момент, особенно белорусские партизанки.

Там было несколько украинских девчонок из Днепропетровска, мы из разведшколы, мы вот так вот держались друг за друга. Мы знали про каждую, кто чего делает, чем занят. И кому, чем надо помочь. Нам своих связей вполне хватало.

— Из белорусских пленных уводили в крематорий?

— Есть официальные данные, с которыми я познакомилась из книг, которые были опубликованы после войны. Немцы почти до конца 1942 года брали в крематорий всех подряд. Не смотрели на национальность. Просто видят слабый человек, он уже выжат до конца и его отправляли туда.

В 1943 году, после Сталинграда, между мужским и женским лагерем проложили железные дороги к крематорию. Раньше нас не выпускали из бараков, чтобы мы не смотрели на это, потом плюнули на все, потому что так много было эшелонов вновь прибывших. И все это делалось у нас на глазах. Их выгоняли из вагонов, кого вынимали, кого выгоняли. И направо, налево. Если женщина была с ребенком, молодая, здоровая, то она шла в крематорий, потому что они считали, что без ребенка, она уже не работник. Она все равно шла в сторону. Некоторые из тех, кто был в лагере, видели среди прибывших своих родственников. Кричали, бежали на проволоку… Это было страшное дело, когда прибывали транспортные эшелоны… Один за другим, шли и шли…

— На каком языке говорили в лагере?