«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

Вскоре из штаба полка сообщили о том, что на нашем участке фронта немцы наметили прорыв. Стали выдвигаться на передний край, наши артиллеристы, «сорокопяточники», вели пристрелку. При подходе к передовой увидели одинокую корову, которая протяжно мычала. У нее вымя раздулось, ребята подошли, подоили ее и молока попили. Как назло, рядом с коровой бугор шел, ведь в Прибалтике повсюду дюны, и артиллеристы не смогли увидеть, что мы около коровы встали. Тут меня вызывают на полковой КП, расположившийся в сарае, выложенном из камней. Я метров сто отбежал от солдат, и прямо в группу около коровы ударил снаряд от 45-мм орудия. Недолет. Одного парня из моего взвода чуть ли не пополам развалило. Погиб на месте. Надо похоронить тело. Выкопали ячейку, связали из палок крест, нацарапали фамилию и имя, только стали опускать вниз убитого, как меня уже кричат связные: вызывают в штаб, так что я побежал, и не знаю, как получилось дальше с этим крестом, потому что вскоре начался бой. Пришел на КП, штабные смотрят в окошко, в сторону расположенной неподалеку от нашей передовой рощи, где бегает кто-то черный. Комсорг полка предположил, что это овцы. На него начштаба ругнулся: «Какие к черту овцы, это люди в черных шинелях». Подошел и я туда, и в это время из рощи выдвигаются танки. От них нам не отбиться, поэтому командир батальона приказывает мне со взводом отходить по опушке леса. Я пока до передовой добежал, танки уже на виду стоят и стреляют по моим солдатам. Как назло, наткнулся на большой участок колючей проволоки, под нее полез: шинель зацепилась, пришлось ногой ее порвать. И тут на моих глазах помкомвзвода Аку Курбаева из танкового пулемета прошило насквозь. Он выскочил из ячейки для того, чтобы перебежать через дорогу, и его из пулемета достали. Ударили пули в бок, и вышли из противоположной стороны. Кровь прямо фонтаном била. Я своим кричу: «Отступаем к опушке!» Перебежками отбежали от куста к кусту, заходим в лес, командир роты подходит, и спрашивает: «Живой?» Отвечаю, что так точно, жив остался. Слева от меня остановился отдышаться второй взвод. Танки в лес не зашли, побоялись, только немец-танкист высунулся из люка на башне, что-то кричит и кулаком нам машет. Командир полка бежит к нам, кричит: «Восстановить положение!» А как это сделать, когда у нас там нет ни окопов нормальных, ничего. Потом, к счастью, как-то замялась эта идея, нас заменили и мы отошли на другое направление. Чем там кончилось дело, не знаю.

Нас повернули в сторону Либавы, и мы по ночам прошли пешком 200 километров. Ночью с вражеских самолетов бросали на нас бочки с проделанными отверстиями, которые страшно свистели в воздухе. Мы не обращали на них внимания и лесом шли. Однажды ночью захватили какое-то местечко, в котором на входе располагалась пасека, немцы, когда обстреливали местечко, эту пасеку разрушили, и мои солдаты как давай хватать лежащие на земле соты, и вдруг пчелы налетели. Жалили страшно. В итоге глаза у многих опухли, один бежит, кричит: «Я не вижу ничего!» Другой ему вторит. Медика из медсанвзвода вызвали, она таблетки какие-то давали, и уколы ставила, чтобы снять опухоль с лиц. Утром двинулись дальше. И наткнулись на ужасное зрелище: на наш артиллерийский полк немецкие танки из засады ударили, трупов было навалено – кошмар. И лошади, и телеги, и люди – все вместе перемешалось в кровавую кашу. По всей видимости, немцы затаились в лесу по флангу, и когда полк подошел, сходу на них набросились. Жутко было смотреть на это дело. Не доходя до Либавы, заняли город Шакинай. Далее в бою меня и ранило.

24 октября 1944 года мы выдвигались на рубеж атаки ползком: где за кустик прятались, где перебегали. Заняли окопы, рано утром поднялись в атаку, впереди показались вражеские танки, но их артиллеристы отогнали. Пока с танками разбирались, прервалась связь с командиром роты, комбат звонит по телефону, спрашивает, где комроты, а я не знаю. Тогда он приказал мне брать командование на себя. Ну что же, приказал роте броском двинуться вперед, обошли с фланга немецкий блиндаж с пулеметом, и захватили в плен трех солдат и двух вражеских офицеров. Дальше, ближе к вечеру, нас минометным огнем накрыло, и мне в спину ударил осколок, прямо рядом с позвоночником с правой стороны. Прошел влево, и только под левой подмышкой у меня его хирурги нашли. Пробило легкое и хорошо то, что не задело артерию. Обошлось. Ну, слепое осколочное проникающее ранение. Я даже не почувствовал боли, когда упал. Меня на плащ-палатку положили, все узбеки схватили за полы, нашедший нас командир роты кричит: «Куда вы все бежите?» Те отвечают: «Взводный в медсанбат тащить надо!» А потом повозка с санитарами подъехала, и меня на нее погрузили.

Много крови вылилось, пока везли до медсанбата. В один привезли – не принимают. Говорят, мол, везите в свой дивизионный. Пять километров трясли по дороге. Только представьте: девятое ребро пробито, и дальше осколок застрял между ребер. Когда положили на операционный стол, хирург стал смотреть, куда ранен. Входное отверстие есть, а выходного нет. Как они нашли осколок, не знаю. Но вытащили. После показали: небольшой кусочек металла, один сантиметр на два. Смотрит на меня хирург и говорит: «Ты в рубашке родился, парень, осколок прошел в двух сантиметрах от сердца и впритык к позвоночнику». Только какой-то нерв обострился, к левой руке притронуться нельзя – меня током бьет. Потом прошло.

Легкое совсем отключили от дыхания, после чего выкачивали сгустки крови, а потом воздухом поддували. Месяц пролежал не вставая. Даже не поворачивался, так сильно стянули бинтами. Сначала лежал несколько дней в медсанбате, потом меня уже в Двинск определили, в армейский госпиталь. Потом оттуда привезли в Москву. Лежал на улице Садовой-Кудринской, в бывшей детской больнице имени Нила Федоровича Филатова. Там я долечивался. Рядом со мной лежал командир 1115-го стрелкового полка, и его заместитель, оба были ранены в ногу. Они впереди нас были на переднем крае, немцы зашли с фланга, и давай траншеи утюжить. От полка почти ничего не осталось. В госпитале каждый день давали по 100 грамм «фронтовых» перед обедом, я все время соседям отдавал. Первые десять дней вообще ничего не ел, питали только глюкозой, которую кололи в вены. Потом стружился с медсестрой, честно говоря, мы влюбились друг в друга. Придет она ко мне со смены, ляжет на грудь и плачет. После выздоровления еще долго, с полгода, переписывались с ней, потом получил от нее письмо, что их госпиталь перевели на Дальний Восток и тут моя с ней связь прервалась. А пока в госпитале лежал, она любой мой каприз выполняла: что захочу, она найдет в Москве и принесет. Однажды страшно захотел селедки, она принесла, я кусочек съел и больше не хотел.

9 января 1945 года меня направляют на комиссию, на которой предложили поехать на выздоровление в санаторий Красной Армии, в Сочи. Я им ответил: «Дайте мне лучше отпуск домой!» Выполнили просьбу. Приехал, пробыл месяц, оттуда в Новосибирск отправился на медкомиссию. Рана все никак не зарастала, поэтому дали дополнительный месяц на выздоровление. После удачного на этот раз лечения опять в Новосибирск приехал, пять человек раненых пришло на медкомиссию. Решили нас направить на усиление военкоматов. Один из нас, украинец, очень хотел поближе к дому отправиться, и предложил определить нас в западные области Украины и Белоруссии. К счастью, ему ответили: «Тебе что, жить надоело? Там бандеровские банды зверствуют». В итоге подводят нас к огромной карте Советского Союза, висевшей на стене, и предложили выбирать военкоматы в нескольких населенных пунктах Тюменской области, где есть вакансии. Я посмотрел, глаз наткнулся на село Велижаны в 52 километрах от Тюмени. Сюда решил поехать. Все остальные тоже выбрали, кто в Голышманово, кто в другие поселки.

Стал начальником 2-й части в военкомате. Еще у меня был в ведении офицерский состав. Здесь и встретил 9 мая 1945 года. Радости было много, все село выскочило на улицу, люди собрались около военкомата. Военком несколько слов сказал о том значении, что имела Победа, после чего застолье организовали.

— Какое в войсках было отношение к партии, Сталину?

— Нормальное. В атаку ходили с лозунгом: «За Родину! За Сталина!» Такое действительно было. Хотя во время атаки наши ребята частенько матерились. Без этого русский Иван не может. Да и мне иногда приходилось. Однажды надо было подниматься в атаку, а никто не хочет, впереди два грузина пулеметчика засели, я сзади толкаю солдат автоматом, кричу: «Вперед! Вперед!» А эти узбеки снова решили в дурачка сыграть, мол, не понимают русского языка. Тогда пришлось прикрикнуть: «Е…б вашу мать! Не понимаете?» тут же все поняли с первого раза.

— Как поступали с пленными немцами?

— Во время той атаки, когда меня ранило, мы захватили пять пленных: трех солдат и двух офицеров. Один молоденький солдат, я даже не знаю, совершеннолетний ли, имел на груди железный крест. Один солдат подошел и хотел его ударить. Но я не дал, тогда он к кресту потянулся, думал сорвать. Но я крикнул: «Отставить» Их надо отправлять в тыл, ведь нам вперед наступать надо. Кого отправить туда? У меня был взводным связным Александр Иванов, я ему приказал: «Саша, выбери себе двух-трех солдат, и отправляйтесь с немцами в штаб батальона». У них сняли ремни с поясов, чтобы не смогли убежать, но один офицер все равно хотел сбежать, его догнали, возвратили в строй, он что-то зло по-немецки говорил, но мы не понимали. Так что, чтобы не болтал, ударили по затылку прикладом. И приставили к нему здорового солдата-украинца. Забрали их в штаб без происшествий. Мне позже за этот удачный бой и пленение офицеров противника вручили орден Красной Звезды.

— Как относились в войсках к генералу армии Ивану Христофоровичу Баграмяну?

— С большим уважением.

— Как складывались взаимоотношения с мирным населением в Белоруссии и Прибалтике?