«Красная звезда» за сентябрь 1942 года: «Гнусный враг»

Мы находились в одной хате взводом — человек 15, лошади стояли в конюшне. Уже была ранняя весна. Я в это время был в конюшне, снял гимнастерку с рубашкой и смотрел, нет ли там что-нибудь лишнего. Командир выходит из дома, а у хозяев был с десяток кур. И он стал этих кур загонять к конюшне, а меня он не видит, я внутри. Они только дойдут до конюшни, а я их раз рубашкой пугну. Он — раз, два, не получается, не заходят. Что он хотел, я не знаю. У нас еды было полно, а этот шелк он менял на самогон. Мы-то особо не пили — рядовому не положено. А он тогда увидел ездового — Скоков фамилия. Я его помню, потому что он единственный, кто остался со дня формирования, казак пожилой — непризывного возраста. Командир ему: «Помоги». А он же трезвый — меня видит и говорит: «Там Ефремов сидит!» Командир как увидел на меня заорал. А сам в одной рубашке и нижнем белье. Загнал он кур в конюшню и давай: поймает курицу, голову отрывает и бросает! Зачем? Я не знаю. Хозяйка побежала жаловаться, а недалеко стоял штаб. Пришел капитан, видно адъютант, ну а мы все-таки не дали ему со всеми курами расправиться — стали уговаривать его, он был в невменяемом состоянии. Пришел капитан, на него наорал: «Ты вот что, друг!» — «Я ничего!» — «Ишь ты — понимает!» Зашли в хату. Капитан: «Ты если еще себе такое позволишь, я тебя арестую!»

Он только ушел, наш командир на хозяйку: «Ага! Жаловаться стерва!» Надо сказать, что вообще-то он как человек был неплохой. Люди есть такие — становятся другие, когда в запое. Он мне говорит: «Принеси Ефремов автомат?» Хозяйка убегать. Я пошел за автоматом, снял боевую пружину и дал ему. Тот повесил на шею и сидит.

На другой день у нас тревога, и надо быстро седлать коней и ехать куда-то. Мы все готовы, а он пьяный. Это было под утро. Мы уже и так и сяк. Лошадь подвели, а он сел на дороге в пыль, матится, ничего не можем сделать. Я около него, уговариваю, и мой второй номер — казах. Уже расцвело. В это время подъезжает джип, выходит полковник: «Это что за картина?» А тот сидит и говорит ему: «А ты, стерва, что здесь еще командовать? Вас много здесь командиров!» Полковник аж побелел: «Доложить!» Старшего, кроме меня, там не было — я докладываю ему, что собираемся, а он никак. Он говорит: «Расстрелять немедленно!» А сам не уезжает. Ну, тут же не будешь стрелять, надо куда-то уводить. Мы с Кайчумановым его поднимаем и ведем от дороги. Мы оба здоровые, а командир, между прочим, помельче нас. От дороги метров пять отошли, а он пьяный-то пьяный, но понял что дело пахнет керосином, рубашку на себе рвет: «Стреляй!» Теперь Кайчуманов его тащит, а я делаю вид, что борюсь, а сам назад, не даю — жду, может, сейчас командир эскадрона подъедет, и мы втроем идем и делаем вид. А за командиром поехали уже, я знал.

Командир эскадрона, капитан, умница конечно был, докладывает полковнику: «1-й эскадрон…» И долго не говоря, даже не стал полковника дальше слушать, а плеткой по лицу лейтенанта — аж кровью лицо залилось: «Связать! На подводу!» Подводу подогнали, мы его связали. Полковник тоже понимает, что не так все и просто. Мы бросили его на подводу, а погода еще прохладная была, ранняя весна. Он связанный лежит, я лошадь привязал к подводе, и лейтенант заснул.

Приехали мы еще в какое-то разбитое село к вечеру. Пришел он в себя — дождик пошел, замерз. Что я натворил, спрашивает. Я рассказываю. Он: «Судить будут и расстреляют». Я: «Да ну, не расстреляют, но судить будут». А мне комэск сказал: «Утром его приведешь ко мне, как очухается». Весь взвод был в какой-то хате, а его в подвал, и я охранял. Причем, сидим, костер развели. Я так думаю: Черт его знает, может сбежать соберется, мало ли что, и так вот держусь с автоматом. Ну, почти не спали мы. Утром я его отвел к командиру эскадрона. Он его заставил писать объяснение. Тот написал. Что писал, я не знаю. Веди, говорит, его назад в подвал. Ну, я его веду, а он и говорит: «Ефремов, давай зайдем во взвод, я хоть попрощаюсь?» Мне бы дураку, не надо было вести, но жалко же. До этого мы такие бои вынесли, из командиров взводов один он остался. Мы зашли во взвод, а там все выпившие самогонки, а ему похмелиться-то надо. Он как увидел, а они к нему лезут: «Лейтенант!» Я: «Не сметь!» Пока я кричал, а он уже стакан дернул. Я начал стрелять вверх из автомата и меж лопаток прикладом, говорю: «Стрелять буду!» Ребята тогда поняли, что я действительно не шучу. Я перепугался я же ответственный, а потом я вообще по натуре человек исполнительный. Он сел на пол и говорит: «Не пойду». Я его и так и сяк. Потом пришла мысль в голову. Налили мне самогону, а он все просит выпить. А я никого к нему не подпускаю, а ребята видят что дело серьезное, сразу-то не сообразили. Я говорю: «Пойдем в подвал сядешь — и я тебе дам?» Пришли в подвал — я его швырнул туда, пол литра разбил и закрыл, говорю: «Сиди! Иначе стрелять буду!» Все это дело для него прошло благополучно.

Потом, будучи в Молдавии, была Яссо-Кишиневская операция, у Кишинева город Оргеев там, мы были в боях. Этого лейтенанта ранило немного. Он пошел к коноводам, мы были на передовой, я не видел его. Он в госпиталь не пошел, и в наших тыловых частях остался, напился и опять начал шебуршить. На этот раз его задержала комендатура настоящая. А по мере того, как мы шли, налаживала власть военная комендатура, она в основном была из пограничников. Они составили бумагу, протокол настоящий. Те бумаги командир эскадрона порвал, а здесь его арестовали.

Был трибунал. Это было в Молдавии. Судили его и еще одного старшего сержанта в другом эскадроне. Он ударил офицера по лицу. Честно говоря, как мы слышали на суде, было за что! Но бить офицера нельзя, надо жаловаться, а он его избил даже. Сержант был хороший мужик, такой же молодой, как и я. Там меня уже назначили в заседатели от рядовых. Лейтенанту давали расстрел сразу, а сержанту — штрафбат. Но мы вдвоем не согласились с расстрелом, объяснили, что все-таки… А когда я его караулил, он мне выложил всю свою жизнь, я узнал про него всё. Он бывший разжалованный капитан. Латыш Лукашек. Грамотный очень мужик. А эти пьянки его сгубили, поэтому его и разжаловали. Он кого-то то ли хотел, то ли убил даже, партизана. Что-то он мне говорил, я уже и не помню. А в руководстве его грамотность и смелость — не вызывали никаких сомнений. Мы двое заседателей, я от рядовых, и офицер от офицерского состава, отстояли его, и ему дали 10 лет и с заменой штрафбатом, а сержанту дали штрафбат. Сержанта через месяц ранили легко, и он вернулся в нашу часть. Искупил кровью, а через месяц его убило.

А лейтенанта я видел после войны. Когда мы приехали в Новочеркасск и нас отправили в командировку в Ростов, штаб военного округа, а меня взяли в охрану к офицеру. Пришли в штаб, народ пропуска заказывают, вдруг я вижу своего лейтенанта в зековской одежде: телогрейка ватная, штаны, треух. Мы друг друга узнали — обнялись, он заплакал…Под амнистию он попал. Сидел, говорит, вместе с боярами в Молдавии где-то. А война окончилась — амнистировали его. Он приехал, чтоб документы взять, что он служил. Я ему отдал все деньги, что у меня были, продукты, еще и у ребят попросил. Обнялись! Вот таких случаев как раз очень много было.

Теперь вот что еще: я под Будапештом видел офицерский штрафбат, причем, я даже не знал, что они существуют. Раньше я не знал, что офицеры были в батальонах, а рядовые и сержанты в ротах. А никто не знал. Ходили слухи, что у нас в казачьем корпусе есть даже свой штрафной эскадрон где-то. Не знаю, правда или нет, но говорили. Дело было так. Наша часть куда-то перебрасывались, на каком-то рывке мы остановились на дневку. Тут движутся беспрерывно наши колонны. И вдруг мы видим, колонна идет странная — без погон, в шинелях. Ну, идут и идут. Двое зашли к нам — спросили воды — мы им дали воды и закурить. Один из них распахивает шинель, а у него вся грудь в орденах, офицерский китель. Мы, конечно, спросили: «Что такое это? Откуда вы?» А он: «Офицерский штрафбатальон»

После казаха (уже и не помню, ранили его где-то что ли) прислали мне вторым номером парня по фамилии Рудь, про которого я рассказывал, он тоже был в штрафбате. Я не слышал никогда, чтоб в штрафники кто-то попал по случайности или невинности. Это раз! Во-вторых, собственно какая разница, ведь, по логике вещей, чтоб быть на той войне и жить там, как-то существовать, ты ж не будешь трястись каждый день за свою душу, что тебя убьют. Так жить невозможно! А возможно жить так — нужно рассуждать: А почему ты хуже тех, кого уже убили? То есть большинство из нас не думало вообще, что останутся живы. Вот я трижды раненный, причем я был в элитных войсках — мы не шли на танки, долговременные укрепления — это пехота прорывала, она ложилась там. А теперь вопрос: А какая разница со штрафбатом? — Скорее убьют, а тут, может, попозже! Случалось с нами рядом был штрафбатальон. Но чтобы были такие издевательства со стороны НКВД?- Там вообще НКВД не было! Это территориальный орган внутренних дел. СМЕРШ — контрразведка внутри войск, а НКВД — это территориальные органы. Они не вмешивались в армейские дела. Поэтому когда показывают вот эти фуражки и что в штрафбате там было НКВД — это чушь!